Круглый дом - Луиза Эрдрих

– А что значит «упаковка с цельным куском»?

Отец остановился рядом со мной и, нахмурившись, заглянул в список. В руке он держал картонку сливок.

– Почему одно сладкое, а другое – соленое?

Я толкал тележку и шел перед отцом, поэтому я первым увидел Линдена Ларка. Он нагнулся над открытым мясным прилавком, освещенным холодным флуоресцентным светом. Отец, наверное, глянул туда же после меня. Какое-то мгновение мы только смотрели. Потом все пришло в движение. Отец швырнул в Ларка картонкой сливок, ринулся вперед, схватил его за плечи, развернул, оттолкнул и вцепился обеими руками ему в горло.

Как я уже говорил, отец был несколько неуклюж. Но он атаковал Ларка с такой внезапной вспышкой ярости, что все выглядело как безупречная сцена драки в кино. Ларк стукнулся головой о металлическую балку мясной витрины-холодильника. С полки на пол свалилась и лопнула картонка свиного сала, и Ларк поскользнулся на разлившейся луже сливок, расцарапав затылок о нижний бортик витрины и тряханув металлические полки. Откидная стеклянная крышка витрины упала на руки отцу, который вместе с Ларком рухнул на мясную выкладку в витрине и крепко держал его за горло. Отец прижал подбородок к груди, тонкие пряди седоватых волос упали ему на уши, лицо побагровело от прилива крови. Ларк размахивал руками, тщетно пытаясь схватить отца за шею. Теперь и я напал на него, запустив банками томатов c перцем чили.

Но все это вроде как вызвало у Ларка улыбку. Если можно улыбаться, когда тебя один душит, а другой закидывает банками консервированных томатов, но именно так он и отреагировал. Как будто наша атака его позабавила. Я попал одной банкой прямо ему в лоб, и у него над бровью возникла кровавая рана. И при виде его крови я возликовал, ощутив черную радость. Кровь и сливки. Я изо всех сил швырнул в него банкой, и что-то – может быть, шок от моего нескрываемого восторга или от радости, сиявшей на окровавленном лице Ларка, – заставило отца разжать пальцы и убрать их от горла маминого обидчика. Тот рывком вскочил на ноги и с размаха толкнул отца. Отец попятился, теряя равновесие. С ужасным грохотом он рухнул навзничь в проход между полками, и Ларк коршуном кинулся на него.

Вот тогда у отца случился первый инфаркт – как потом оказалось, микроинфаркт. Даже не средней тяжести. Микро. Но, как ни крути, инфаркт. Отец лежал в проходе, и его лицо на фоне разлитых сливок, разбросанных консервных банок и бутылок шампуня отливало бледной желтизной. Он силился вздохнуть и с тревогой взглянул на меня. Видя, что он схватился рукой за грудину, я спросил:

– Хочешь, чтобы вызвали «Скорую»?

Когда он кивнул в знак согласия, вся моя ярость испарилась. Я бухнулся рядом с ним на колени, и Паффи пошел звонить.

Приехавшая бригада говорила, что я не могу поехать с ним в больницу, но я сопротивлялся. И все же остался с ним. Меня не заставили его бросить. Я теперь знал, что бывает, если отпускаешь от себя родителя слишком далеко.

* * *

Мы оставались в Фарго почти неделю, целыми днями проводя в больнице Св. Луки. В первый день отцу сделали операцию, которая сейчас считается рутинной, а тогда была еще в новинку. В ходе операции ему поставили три стента в артерии. В большой больничной кровати он казался истощенным и тщедушным. Хотя врачи говорили, что он идет на поправку, я, само собой, волновался за него. Поначалу я мог смотреть на него только через стекло из коридора. Когда его перевели в отдельную палату, дела пошли веселее. Мы сидели рядом с ним, болтали о всякой чепухе, обо всем понемножку. Это казалось странным, но скоро пребывание там стало казаться своего рода отпуском, когда мы, будучи в безопасности, вместе, вели разговоры ни о чем. Мы бродили по коридорам, делали вид, что нас коробит больничная кашеобразная пища, и опять говорили о всякой ерунде.

Вечером мы с мамой возвращались в номер в отеле. Мы там спали на сдвинутых кроватях. Бывая с родителями в поездках, мы обычно спали в одном номере: отец с мамой на двуспальной кровати, а я – на раскладушке в уголке. Но чтобы мы с мамой остались в отеле вдвоем – такое случилось на моей памяти в первый раз. Я ощущал некую неловкость: ее физическое присутствие меня смущало. Я обрадовался, что мама взяла с собой отцовский синий халат, сшитый из старых махровых полотенец, который она все уговаривала его выбросить. Махра кое-где совсем износилась, рукава лопнули по шву, нижний край обтрепался. Я решил, что мама привезла халат для отца, но она надела его в первую же ночь в отеле. И я стал думать, что она просто забыла свой халат с красивыми золотистыми цветами и зелеными листьями. Но на второе утро я проснулся и поглядел на нее: она спала в отцовском халате. И тогда во вторую ночь я решил проверить, не надела ли она этот халат намеренно. И точно: она опять легла спать в нем, хотя в номере было совсем не холодно. И наутро, когда я вышел погулять в парке перед больницей, мне пришло в голову, как было бы здорово надеть что-то из отцовских вещей. Это каким-то образом сблизило бы нас.

Он мне был нужен. Я, правда, не мог безоглядно отдаться этому ощущению, в смысле – нуждаться в нем, а мама как-то не могла со мной это обсуждать. Но то, что она носила отцовский халат, служило для меня неким знаком, что ей необходимо чувство комфорта от его присутствия рядом. Я только сейчас это могу понять. Тем вечером я поинтересовался у нее, взяла ли она лишнюю рубашку для отца, а потом она кивнула в ответ на мой вопрос, можно ли мне ее надеть. И отдала рубашку мне.

У меня осталось от него много рубашек и галстуков тоже. Он покупал всю свою одежду в «Силверманз» в Гранд-Форкс. Там продавалась лучшая в штате мужская одежда, много он не покупал, но всегда выбирал придирчиво. Я носил отцовские галстуки, когда учился на юридическом факультете университета Миннесоты и когда проходил экзамен на получение адвокатской лицензии. Все то время, что я работал общественным обвинителем, я в последнюю неделю каждого судебного процесса надевал его галстуки. Еще я пользовался его самопиской, но всегда боялся ее потерять. Ручка до сих пор у меня, но я больше не подписываю ею решения суда племени, как это делал он. Хватит и того, что я ношу его старомодные галстуки, а Сонина золотая кисточка лежит в ящике моего письменного стола, и у всех моих собак всегда была кличка Перл.

Я надел отцовскую рубашку в тот день, когда он наконец стал нормально соображать. Это произошло накануне его выписки. Он заметил на мне свою рубашку и вопросительно поглядел на меня. Мама как раз вышла налить кофе, а я остался в палате. Впервые я почувствовал себя одиноким рядом с ним. Меня не удивило, что еще не успели затянуться его швы, а он уже пустился снова обдумывать ситуацию: спросил, неизвестно ли мне нынешнее местонахождение Ларка. Я задавал себе такой же вопрос, но откуда же я мог знать. Даже если тетя Клеменс, которая регулярно звонила маме в номер отеля и сообщила это ей в одном из телефонных разговоров, то я был не в курсе. Но вот в тот самый вечер зазвонил телефон, и я снял трубку. Мама вышла из номера купить газет.

Это был Каппи.

– Кое-кто из нашей семьи нанес визит кое-кому, – сообщил он.

Я не понял, о чем он.