Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Бернес читал с удовольствием – он и вообще был читающим человеком, – несколько даже с гордостью, как бы это не Бабеля, а его творение. Ну, а я и вовсе развесил уши так, что они едва не касались журнального столика с газетами. Читает мне! Кто? Бернес! Кого? Бабеля! Шторка.

В комнате было еще пианино, где репетировал он с композиторами новые песни. Да не только репетировал, а и сочинял. Часто Марк был инициатором создания песни, разыскав хорошее стихотворение, которое не просто прочел, а услышал. Так возникла, например, знаменитая песня «Сережка с Малой Бронной» Винокурова, Эшпая и Бернеса. Мне думается, что у песни не два, а три автора вообще!

Марк Бернес, если честно, выдающимся музыкантом не был. Подолгу разучивал новые сочинения, просил, чтобы мелодию в аранжировке передавали с инструмента на инструмент (не сбиться бы!), но зато уже знакомую песню отделывал лабораторно и филигранно. А с добавленным обаянием его личности и задушевным тембром шансонье (это составляло 51 процент) почти каждая песня получалась шедевром. И сейчас слушаю его – и сердце подтаивает.

Мы были на концерте Марлен Дитрих, но, видно, было туго с билетами, и мы с Лидой сидели на балконе Театра эстрады. Замечу, что с балкона видно много лучше, чем из какого-нибудь девятнадцатого ряда, где надо вытягивать шею, становясь немножко жирафом, чтобы увидеть происходящее на сцене. (Лицензия на отстрел жирафа стоит в Африке всего семь тысяч у.е. Стыдоба!)

Марлен прошла у нас, как никто до нее, а после нее – только Дюк Эллингтон. Это было даже не восхищение, а оргазм. Все, от песен до макияжа, сделано по самому высшему разряду – выше не может быть. Каждый поворот, при котором колыхалась меховая оторочка ее белого – в пол – драгоценного платья, отрепетирован в Голливуде. Мегазвезда.

И снова посмотрел на нас Марк своим обвораживающим взглядом, гордясь актрисой не менее, чем читаемым Бабелем, и сказал как о знакомой женщине:

Голливуд, второй дом направо!

А Лидочка моя, вся во власти эмоций, слетела по лестницам за кулисы и получила в награду поцелуй суперстар в щечку. Марлен Дитрих выглядела со сцены лет этак, может быть, чуть поменее сорока, а было ей в ту пору что-нибудь в районе семидесяти.

Как мадам вблизи? – спросил я у жены.

Прелестна! Как реклама Смерти. С косой.

Мы написали втроем тогда неплохую песню о кино. Судьбы у нее не случилось. Это случается не всегда! Но всегда – чудо, когда случается.

Речь в песне шла о мальчишке, которого не пускали на вечерний сеанс. И так трогательно, как это умел только Бернес, заканчивал он песню просьбой, чтобы взрослые понимали вечную мальчишескую мечту о счастье, которое и есть – кино:

Как это было недавно! Но Марк Наумович был уже болен. Полон сил, красив, знаменит, но… Вы что-то рассказывали ему, а он держал руку в руке и считал пульс. Может быть, у него было и сердце не в порядке, но умер он от еще более страшного недуга. Как будто бывают более и менее страшные причины смерти!

Кто-то мудро сказал, не знаю, какой острослов: «Здоровье – это когда каждый день болит в другом месте».

Хоронили Марка Бернеса на Новодевичьем, летом. Как и всегда на похоронах, печаль разрывала грудь. А за оградой, на асфальтовом пятачке, инструкторы учили кого-то водить автомобиль, громко звучала в стокиловаттных динамиках музыка. Жизнь продолжалась.

И когда каждый из нас бросал свою горсть новодевичьей свежеотрытой земли на гроб, в эту безвозвратную пропасть, в динамиках над автоплощадкой зазвучала наша с Френкелем песня «Сахалин»:

Такого кощунства не придумать! Все укоризненно обернулись в нашу сторону, и нам с Яном почему-то стало стыдно.

Впрочем, я всегда испытываю что-то схожее со стыдом, когда хоронят хорошего человека. Даже незнакомого.

Так, неожиданно для себя, стал я героем. Героем книги воспоминаний о жизни, о нашей жизни, т. е., может быть, героем нашего времени. Почему бы и нет, все меньше остается нас, людей, возвратившихся с войны. А уж переживших войну и безвинно сталинские тюрьмы и лагеря – и совсем наперечет. Орден Праведника учредить бы для них, и чтобы Президент каждому лично на дому у них, ввиду недостаточной моторности героев, вручал таковой орден на Георгиевской ленте через шею. Мне – необязательно. Ненастоящий праведник, хоть и покаялся во всех грехах на страницах этой книги. Почти во всех.

Я один только раз перечитывал написанное, работая с редактором, премилой Аллой Семеновной Захаренко, сохранившей несерьезный тон автора и не испортившей книжки, что с другими книжками случается. «Вспоминайте-вспоминайте, у вас же такая интересная жизнь!» – советовала она.

Отвлекся. Пишу по утрам, когда Лидочка моя еще сладко спит. Она потом, проснувшись, не бывает такой красивой, как ранним утром, с венком вокруг головы из сплетенных каким-то непостижимым образом рук, без камуфляжа. Я здесь несколько и обидных слов сказал о ней, и по делу, заслужила. Но поглядите моими глазами на героиню этой книжки, красавицу мою седенькую, а для меня – лучшую на земле, когда, тепленькая, досматривает она свои сны, ни в чем передо мной не виноватая. Ну, характер, так ведь и это послано Богом мне в наказание! Расплата.

И, вспоминая, задал я себе сакраментальный вопрос, который непременно задают равнодушные интервьюеры: «Если бы можно было начать жизнь снова, повторили бы Вы свою?» И получают адекватный ответ: «Ни о чем не жалею и все повторил бы сначала!»

И ответил себе: Стоп! Второй раз я не вправе напрягать молитвой Господа Бога, прося о помощи в безнадежных ситуациях, в которые попадал. Зачем мне снова глядеть в жерла пушек мчащихся прямо на меня немецких танков? Помирать от цинги в тайге на лесоповале? Ссориться с любимыми женщинами, расписываться в собственном неумении воспитывать детей? Стоять в очередях за черным хлебом с номером на руке, написанным на запястье огрызком чернильного карандаша? И еще многое-многое из того, что всплыло со дна памяти…

А хорошее отдельно повторил бы! Но так и вовсе не бывает.

Жаль расставаться с вами, дотерпевшими «мою жизнь» до последней страницы.

Когда поэтическая часть книги – стихотворения и песни последних двух-трех лет – уже была сдана в издательство, еще написалось в присущем мне стиле, как последнее несерьезное слово подсудимого: