Моя душа темнеет - Кирстен Уайт

Лада вспомнила, как Хуньяди въехал в столицу ее отца, как в свою. Ее отец был слабым, он пытался просто сохранить то, что имел и избегал войны. Из-за этого страдала вся Валахия.

Тохин продолжала.

– Мурад затевает войны с другими странами для того, чтобы здесь, в империи, мы продолжали жить. Мы расширяемся, потому что если мы этого не будем делать – мы умрем. А за нашу жизнь отвечает Мурад.

Лада смотрела на сломанную пушку.

– За право жить слишком часто приходится платить смертью.

Тохин встала, и ее суставы громко хрустнули.

– Вот почему ты стала поставщиком смерти. Ты скармливаешь смерти как можно больше людей, чтобы она была сыта и довольна и больше на тебя не смотрела.

Поставщик смерти. Эта фраза вертелась у Лады в голове по пути к крепости. Границы и нападения, осады и болезни. Поставщики смерти.

Она молилась о том, чтобы Мехмед не стал одним из тех, кого скормят смерти, чтобы удерживать ее подальше от сердца Османской империи.

Язид, заметив в своей груди торчащее древко стрелы, удивился этому больше, чем кто-либо другой.

Он посмотрел на Раду с полуулыбкой, как будто стрела положила конец шутке, которую он успел рассказать лишь до середины. Он упал с коня и запутался под колесами телеги с провизией, ехавшей позади него.

– Засада! – крикнул Лазарь.

Это должен был выкрикнуть Раду. Но он продолжал смотреть на то место на спине лошади, где только что сидел Язид. На пустое место.

Рядом с его лицом пролетела стрела, так близко, что он ощутил движение ветра. Вслед за ней последовали две другие, огненные, предназначенные явно не для него. Они нашли свою более крупную цель в дереве и парусине телеги.

Спереди и сзади кортежа из двадцати телег послышались крики, и Раду понял, что нападению подвергся весь караван. Деревья росли близко от дороги и давили на них как гигантские пальцы, готовые утащить их в глубины леса и душить там в мрачной зелени и приглушенном пении птиц, пока снова не наступит тишина.

Криков было очень много.

На Раду обрушился поток воды. Кто-то выплеснул на телегу ведро с водой, но промахнулся, попав в Раду. Тут его внимание привлекло какое-то движение среди деревьев, и он спрыгнул с лошади, с криком обнажил саблю и ринулся на врага.

Противник махнул рукой, вскрикнул, закатил глаза и…

И Раду увидел у своих ног тело и свою саблю, красную от крови. Раду запрокинул голову и издал победоносный рев. Он видел, как среди деревьев мужчины убегают прочь от него, прочь от каравана из телег. Они победили.

Он победил.

На этот раз рядом не было никого, чтобы его защитить, и все же он…

Он посмотрел вниз.

Врагом, страшной угрозой, с которой он покончил одним махом, оказался мальчик. У него были шишковатые запястья и острые локти. Его глаза, широко раскрытые и удивленные при виде смерти, занимали половину изможденного лица, свидетельствуя о голоде и отчаянии. И о том, как мало лет было прожито.

Раду опустился на колени и протянул руку. Его ладонь зависла над отверстием, которое он проделал, чтобы лишить этого мальчика жизни. Ему уже приходилось запускать во врагов стрелы и, возможно, убивать, но такое произошло впервые. Еще никогда он не видел перед собой столь спокойного и холодного лица, на котором застыл вопрос зачем.

– Раду?

На его плечо опустилась ладонь.

– Раду, ты не ранен?

Раду дернул плечом и скинул ладонь.

– Я пойду вперед с разведкой.

Он неверной походкой вернулся к лошади, галопом обогнал караван, обогнал строй, обогнал последних разведчиков, стоящих на коленях возле одного из своих погибших. Все они остались далеко позади, а он все глотал и глотал воздух и все никак не мог надышаться.

Впервые его жизнь оказалась в опасности, и рядом не было никого, чтобы его спасти. Он спас себя сам.

Но никто не спас того мальчика в лесу, и Раду горько плакал о нем, желая, чтобы его спасли.

***

Раду бросил карты и устало потер лицо.

– Мы можем сжечь деревья.

– Какие деревья? – Лазарь откинулся назад, вытянул длинные ноги и задорно улыбнулся. В шатре Раду он проводил больше времени, чем в своем собственном. Осаде не было конца, и границы между чинами стерлись. Они были здесь уже пять месяцев.

– Все деревья. Все деревья отсюда до Италии. Все деревья, в которых может спрятаться Скандербег и его проклятые люди вдоль всех дорог, по которым ездят наши караваны с провизией.

– Ты разве не слышал? Венецианцы объявили, что больше не будут поставлять нам съестные припасы.

Раду вздохнул и прислонился к толстому столбу посреди палатки.

– По крайней мере, это решит проблему охраны телег. Если у нас нет провизии, люди Скандербега не смогут напасть и украсть припасы.

– Зима почти наступила. Мы замерзнем прежде, чем умрем от голода, если тебе от этого легче.

– Ты опоздаешь к женщинам в лагере, – напомнил Раду. Большую часть свободного времени Лазарь проводил с проститутками, сопровождавшими солдат. Вначале Раду делал вид, что ничего не замечает, но теперь не церемонился в этом вопросе, как и во многих остальных.

– Иногда мне хочется, чтобы они по мне соскучались. Я очень щедр на любовь. У меня ее хватит на всех. – Он забрался на койку Раду и разлегся на ней с притворно невинным видом. Он становился все более дерзким и открыто подшучивал над Раду, когда они оставались наедине, и Раду не знал, что делать. Лазарь ему нравился, он ценил его дружбу и советы, но…

Сегодня ему не хотелось об этом думать. Чтобы не смотреть на Лазаря, он вышел на улицу в ночь. В воздухе тяжело пахло дымом, и Раду вдохнул его полной грудью. Он был уверен, что дым заполнил все его существо, и он уже никогда не учует другие запахи.

Аккуратные ряды палаток, которые они расставили пять месяцев назад, распались и представляли собой хаотичный лабиринт вперемешку с грязными трясинами и мусорными кучами. Раду старался не заходить в самые грязные части лагеря и обходил стороной костры, вокруг которых сидели мужчины, прищурившись и сжав кулаки.

Шатер Кумала возвышался посреди лагеря как больной гриб. Раду зашел внутрь, кивнув помрачневшим слугам. Воздух в шатре был спертым и пропитан едва уловимым кисловатым запахом болезни. Оказывается, он все же способен ощущать что-то кроме дыма.

Раду тихо подошел к кровати Кумала и присел на ковер рядом с ним. Лицо Кумала осунулось, а веки над глазами стали такими тонкими, что Раду мог разглядеть каждую тонкую вену. В таком тесном лагере болезнь распространялась стремительно, каждый день поражая все новых солдат. Кумал, по крайней мере, мог позволить себе умирать вдали от посторонних глаз.