Грань - Михаил Щукин

– Я бы, может, и ничего, утерся бы, да разворошила она меня своим криком… И все в голову лезет, не отпускает, и про горбыль ежу не вспоминается, черт с ним, другое думается… Ты уж потерпи, Степан, послушай, тебе тоже пригодится.

– Рассказывай, мне не к спеху. – Поднял с земли еще одну гнилушку и снова не заметил, как раскрошил ее в ладонях.

На востоке, над бором, засинело, потемки просеивались и редели, пламя теряло свою яркость, блекло, а над тихой неподвижной водой Незнамовки закурился реденький, белесый туман. Ночь закончилась, а утро еще не наступило. И было по-особому тихо, тревожно и раздумчиво в этот неопределенный час суток.

– Я все про Бородулина думаю, про всю его жизнь. Всю жизнь на чужом горбу ехал, на пенсию вышел и опять наверху. Знаешь, с какой охотой начальство на пенсию уходит? То-то и оно. Сегодня большой человек, а завтра портфель забрали – и никому не нужен. А вот Бородулин не прогадал, он на пенсии еще больше власти прихватил. Диву даюсь – то ли нюх у него какой особый. Лодку с мотором сразу заимел, сети, невод, «буран» купил, а сам сроду ни рыбаком, ни охотником не был. А? Чуешь? К чему бы это?

Костерок потерял силы, пламя опало, и лицо старика в рассеивающихся потемках казалось размытым. Мезенин передернул плечами под стареньким, мятым пиджаком и снова замер. Степан ждал, когда доберется тот до главного, и это главное – шкурой чуял! – нужно ему, Степану Берестову. Может быть, даже нужнее, чем старику Мезенину.

– Для того купил, чтобы портфельщиков, какие еще не на пенсии, при силе, ублажать да обслуживать. Что там тебе база отдыха! Тут все есть. Помоложе был, дак еще бабенок притаскивал. Кто только у него не обитал, с району да с области. А про деревню и говорить нечего… Нюх у него на людей, прямо надо сказать, как у охотничьей собаки. Если мужик крепко зашибает, значит, в любое время и денег и водки у Бородулина достанет. Не пьет, хозяйством занимается – Бородулин кирпича, шифера подбросит. Не за так, конечно. Потребуется ему завтра бочка брусники – среди ночи принесут. Ягоду – нужным людям, а люди те разве что птичьего молока не достанут. Сетями да неводами Бородулин всю Малинную снабжает, ты отберешь, а он новые везет. Рыбу перекупает – и в город. Да, вот еще забыл. Парикмахер в районе есть, Ленечка, так они с ним первые друзья, тот ему нужных людей привозит. Контора целая, только без бумаг и без печатей. Про нюх я бородулинский говорил, вот он и унюхал, что слуги новым хозяевам нужны, унюхал и служит, сам хозяином стал. Получается, что у нас в Малинной не сельсовет, не леспромхоз главные, а Бородулин. Министр в комнатных тапочках. Я вот когда обдумал, спихал все вместе да чуток приподнялся, чтоб сверху глянуть – оторопел прямо. Как, скажи, конструкцию железну свинтили, из года в год складывали. И сложили, надо сказать, крепко сложили. Одному, Степан, тебе ее не раскурочить, пуп надорвешь.

Мезенин снова остановился на передышку, а Степан вспомнил странные разговоры с Александром и понял, что тот все знал про Бородулина не хуже, чем Мезенин, а вот не сказал. Эх, Саня…

– Ты, Степан, на народ опирайся, один будешь, тебе живо шею свернут.

Степан рассвирепел. Народ! А кто ему на усадьбе пакостит? Кто ему днище «казанки» топором рубит? И на кого опираться? На Гриню Важенина, на Александра, на блатату малиновскую? Да и сам Мезенин, старый хрен, чего он, спрашивается, до сих пор молчал?! Все это выпалил в ярости в одну минуту и вскочил на ноги. Старик наконец-то пошевельнулся, поднял голову и глянул на него снизу вверх.

– Не шуми, Степан, сядь лучше. Я ведь тоже пару сётешек покупал у Бородулина – в пушку рыльце. Брошу другой раз в Незнамовке, пока ты на Оби пластаешься, глядишь, на уху есть, а то еще и на жареху останется. Мне больше не надо, больше я не возьму. Ты не дергайся, послушай меня, я уж выскажусь до конца. Тут еще одна картина открывается. Ответь мне – по советскому закону, кто хозяин реки? Не «ну», а народ. Верно. А хозяин он только на бумаге. На самом деле бородулинские гости хозяева, вот кто. Им что разрешенья, что запреты – все до едреной фени. Головин их раньше сам на рыбные места отвозил. Ну а мы крадучись. Раз не наше, почему и не своровать тайком. А было бы наше, по-настоящему, никому бы хапать больше положенного не дали, ни своим, ни чужим.

– Да вы ж у Бородулина все в кулаке! – снова взвился Степан.

– Одно без другого не сделаешь. Сначала Бородулина надо свернуть.

– И на народ опереться, – ехидно добавил Степан. – Обопрешься на Гриню Важенина, а он уже носом землю пашет.

– А иначе впустую будешь колотиться, – поставил последнюю точку Мезенин. Тяжело, с крехом поднялся, размял затекшую поясницу и стал затаптывать красные еще угли прогоревшего костра.

Поговорили. Начали про Фому, а кончили про Ерему. Но как ни ярился, как ни вскидывался Степан, а знал он теперь намного больше и глубже видел малиновскую жизнь, такую лохматую и непричесанную.

– Давай весла пособлю донести. Мотор-то не осилю, а весла донесу. Засиделись, однако. Солнышко скоро глянет.

Над бором вширь и ввысь разливалась розовая заря.

Как и всегда после бессонной ночи – а Степан в эту ночь глаз не сомкнул, – в теле ощущалась легкость и невесомость, будто оно усохло. Зато в голове стоял тяжелый гул и мешал думать обстоятельно и трезво. Да и не хотелось сейчас Степану думать трезво – злость вела его, а он ей полностью подчинялся. Заскочив в тесный закуток перед кабинетом Тяти, где за деревянной перегородкой чакала на машинке секретарша, не глянул на нее, не спросил – можно ли, а шарахнул пинком в дверь, оставив на ней пыльное пятно от сапога. Тятя, напуганный грохотом, столбиком вскочил из-за стола, и в глазах его мелькнул детский испуг. Голубенькая рубашка с короткими рукавами придавала ему вид подростка – только пионерский галстук оставалось повязать; узкие ладони быстро и суетливо зашарили по бумагам. Но в следующую минуту он справился с испугом, сел в кресло и полез в ящик стола за папиросами. А ведь не грохота испугался Тятя, осенило Степана, душа не на месте… Значит, можно еще поговорить по душам. Но его уже понесло, и остановиться он не мог. Широко расставив ноги в пыльных сапогах на красной ковровой дорожке, Степан выкричал Тяте все, что он думал о нем самом, о вчерашнем случае с Мезениным и о той лахудре, которая сидит в бухгалтерии. Тятя не перебивал его, не останавливал и не спорил – молчал и как будто съеживался в своем кресле.

– Не уйду, пока горбыль Мезенину не отправишь. Давай, давай, крути телефонку.

И снова Тятя не возмутился, а позвонил в пилоцех и приказал сегодня же отвезти Мезенину тележку горбыля. Покорность его сбивала Степана с крика, и он уже начинал жалеть… то ли Тятю, то ли что ворвался и наорал… Но тут же тряхнул головой, как норовистый конь, сбрасывающий узду, и, распаляя себя, снова закричал:

– Что, в новые буржуи решил с Бородулиным записаться?! Вот вам, погодите, дайте срок, наведу решку!

И опять поразили съеженность и терпеливость Тяти, мелькнула мысль: может, не туда оглобли заворачиваю? Но сразу же и осадил себя: коли начал – дожимай до упора. Марку выдержал до конца. Выходя из кабинета, так хлобыстнул дверью, что секретарша за машинкой пискнула от испуга.