Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

подозревают и вполне довольны тем, с чем никогда не смирились бы читатели, – эта тактика иронической инверсии побуждает нас реагировать так, как, собственно, и реагируем, когда повседневная еда оказывается нам чуждой. Д-503, похоже, ничего не имеет против своей нефтяной пищи; хлеб для него не более чем метафора, а когда ему предлагают банан, он его не опознает. В пьесе Маяковского «Клоп» (1929), действие которой происходит в далеком будущем, в 1979 году, люди менее чем за 50 лет утратили переносимость пива и даже его запаха, который чувствуют в дыхании Присыпкина. В «О дивный новый мир» Дикарь учится находить удовольствие в «полигормональном печенье и витаминизированной эрзац-говядине» [Хаксли 2021: 334], но мы едва ли сумеем справиться с таким шоком будущего за почти 200 страниц повествования: пищевые предпочтения меняются исключительно медленно. Антиутописты могут вызвать враждебную реакцию не столько у своих персонажей, сколько у читателей, просто потчуя их блюдами, состоящими из несъедобных ингредиентов. Граждан антиутопии Войновича «Москва 2042» кормят переработанным «вторичным продуктом», попросту говоря экскрементами. В романе Бёрджесса «Семя желания» и в фильме «Зеленый сойлент» мы испытываем шок, когда узнаем то, чего не знают граждане: что их основной продукт питания – человеческие останки. Конечно, в обоих случаях они тщательно переработаны, так что происхождение продукта угадать невозможно.

Кроме того, еда может быть такого отвратительного вида и качества, что наизнанку выворачивает и персонажей, и читателей. Лучший пример висцеральной двойственности – столовая в Министерстве Правды у Оруэлла, где вид жаркого напоминает рвоту: «[Уинстон Смит] стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики – возможно, мясной продукт» [Оруэлл 1989: 51]. Возможно7. Большинство едоков начали бы с того, что удовлетворили свое любопытство, но у Уинстона нет выбора. По мере того как он озирает пищу и свое убогое окружение, в нем нарастает бунт, начавшийся как висцеральная реакция:

Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен? <…>…если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья… от странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален? <…> Если он кажется непереносимым – неужели это родовая память нашептывает тебе, что когда-то жили иначе? [Там же: 56].

И напротив, немногие мгновения, когда герой чувствует себя свободным, измеряются его вкусовыми рецепторами – так происходит, когда Джулия приносит на их свидания «настоящий» шоколад, а потом и «настоящие» кофе, хлеб, джем и сахар. Благодаря естественному отбору Уинстон может доверять своей «родовой памяти».

5. Обусловленное отвращение

Оруэлловская Океания вызывает только отвращение. Замятинское Единое Государство тоже – в меньшей степени, но с гораздо большим числом оснований. Тактика антиутопистов – добиться, чтобы ненавистная идея, в данном случае утопия, ассоциировалась с чем-то отвратительным, и таким образом создать неизгладимый паттерн отталкивающего поведения. Тошнота и намеки на нее играют важнейшую роль в выработке рефлекса отвращения к определенным видам пищи и формам поведения. Эксперименты на различных животных, от змей до волков, доказывают, что такие впечатления быстро усваиваются и прочно запоминаются. Это объясняет особенно сильную связь между запахом и памятью. Так, аромат ландыша заставляет Д-503 вспомнить «сразу все» [163]. Как отмечают Дж. Гарсия и Л. П. Бретт, условный рефлекс отвращения, которые они формировали у животных, вызывая у них тошноту, «кажется на удивление странно независимым от когнитивного, сознательного процесса» [Garcia, Brett 1977: 278]. В контексте искусства висцеральная реакция – козырной туз. Если антиутопист добивается того, что мишень его нападок ассоциируется с чем-то отвратительным, читателю крыть нечем. Ассоциациям не обязательно быть точными или справедливыми. Рассмотрим «эффект беарнского соуса»[66]. Если человек, поев незнакомой пищи, тут же получает расстройство желудка, он, скорее всего, обвинит в своем недомогании эту новую для него еду независимо от того, действительно ли причина в ней. К тому же впоследствии он, вероятно, будет избегать этого блюда [Коппег 1982: 29–30]. Как предвестник будущих быстрых социальных изменений, утопия находится в особенно уязвимом положении.

В «Заводном апельсине» Бёрджесса (1962) общество с помощью аверсионной терапии пытается вылечить Алекса от склонности к сексуальному и прочему насилию, однако лечение вызывает у него также непредвиденный побочный эффект – отвращение к Девятой симфонии Бетховена. В Океании Оруэлла власти пытаются подавить сексуальное влечение граждан, прочно ассоциируя его с клизмами. Официальная «двухминутка ненависти» к врагам Старшего Брата начинается с «отвратительного воя и скрежета» – Уинстону «трудно дышать», он ощущает «холод в животе» [Оруэлл 1989: 28, 31]. Когда ближе к концу романа О’Брайен в комнате 101 угрожает ему крысами, Уинстон едва не теряет сознание от тошноты и кишечных спазмов. Отныне он не может пить джин, не вспоминая об отвратительных паразитах. Ассоциативное зловоние пропитывает и режим. В «Рассказе служанки» правительство Республики Галаад вывешивает казненных «грешников» на всеобщее обозрение для устрашения будущих преступников. Наиболее широко аверсивное обусловливание используется в романе Хаксли, где детям прививают отвращение, например, к цветам с помощью оглушительных шумов и электрошока. В «Мы» нам отвратительно Единое Государство, уравнивающее любовь с другими физиологическими нуждами, включая испражнение [153]. По словам Д-503, государственные поэты, помимо прочих пошлостей, воспевают «интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы» [183], – по сути, еще одна демонстрация прозрачной структуры Единого Государства.

Один из способов вызвать более сильную степень отвращения – привести в действие защитные реакции. Замятин прибегает к классическим фобиям, таким, как боязнь змей и пауков, чтобы включить у читателя врожденные механизмы предупредительной защиты. Д-503 испытывает отвращение к S-образ-ному – змееобразному? – горбуну S-4711. Ему мерещится «жало» квадратного корня из минус единицы, математический символ которого и вправду имеет некоторое сходство со скорпионом [205]. «В белых одеждах Благодетель» на Площади Куба, похожей на «круги паутины», изображается как «белый, мудрый Паук… мудро связавший нас по рукам и ногам благодетельными тенетами счастья» [232][67]. Счастья? Обратите внимание, что о пауке говорится как о чем-то само собой разумеющемся. На первый взгляд, все в порядке: Д-503, похоже, ничего не подозревает, притом что жуткий образ вылезает как будто из подсознания. По словам Н. Э. Эйкен, «некоторые стимулы могут формировать эмоциональную реакцию без посредства сознательного решения» [Aiken 1998:50]. Эйкен отмечает, что защитные рефлексы, идущие по «быстрому таламическому пути», могут заставить нас реагировать, прежде чем мы успеваем осознать, на что именно реагируем [Там же: 103]. В непосредственной близости от змеи, паука, скорпиона или другого опасного хищника скорость реакции может быть вопросом жизни и смерти, так что она имеет явное адаптивное значение. Поэтому естественный