Рената Флори - Анна Берсенева

Он разбудил в ней любовь после двадцати лет сердечной пустоты, да нет, не после каких-то лет – он разбудил в ней любовь впервые, потому что впервые она увидела, что это такое, когда мужчина любит без фальши, без житейского расчета, без оглядки.

Это было счастье. Рената не ожидала, что оно сойдет в ее жизнь, но это произошло, и смысл, которым ее жизнь от этого наполнилась, не позволял теперь ей самой ни фальшивить, ни рассчитывать что-либо в сфере чувств, ни оглядываться на житейскую целесообразность.

Она сидела на палубе баржи, смотрела на темную воду, в которой дрожали огоньки от уличных фонарей, и мысли о Винсенте были так же чисты, как его живой светящийся взгляд, как дыхание его сына, спящего в каюте его дома.

Другие мысли она прогоняла из своей головы, другие!.. Наверное, их не должно было у нее быть. Наверное… Но они приходили помимо ее воли, и в то мгновение, когда они приходили, Рената чувствовала такое счастье, с которым не имела сил, да и не хотела бороться.

Она чувствовала, как касается во сне ее щеки ладонь, теплая и жесткая, и видела глаза – удивленным домиком, и резкий разлет бровей, и слышала голос, в котором звенят холодные льдинки, но от которого сердце почему-то заливает теплом… Как могло получиться, что все это стало ей родным, хотя явилось в ее жизни так ненадолго?

Эта мысль не давала ей покоя, но еще больше ранила ей душу другая мысль: как могло получиться, что все это исчезло?

Какой-то неправильный, неточный узор сложила жизнь, это Рената чувствовала. Но изменить этот узор она была не в силах.

Она встала со скамейки, зябко повела плечами. От воды шла сырость. Пахло мокрыми палыми листьями и немного – гниющими водорослями. Пора было спать.

Рената хотела устроиться на ночлег в той же маленькой комнатке-каюте, где спал Венька, но там была только одна узкая кровать – та, к которой и была подобрана страховочная сетка. И она легла в другой комнате, за стеной.

«Если он проснется, я сразу услышу», – подумала Рената.

Когда Венька только родился, она удивлялась этой неожиданно проявившейся особенности своего организма: она слышала, как ребенок просыпается, мгновенно, сквозь самый глубокий сон. Права была мама, когда говорила, что связь матери с ребенком особенная, не головная – страшная в чем-то связь.

Впрочем, ничего страшного Рената в своей связи с ребенком не чувствовала. Были и страх, и тоска, и растерянность, и непонимание того, как она сможет его вырастить. Было все это – и исчезло.

Исчезло, когда Алексей Дежнев сказал ей своим холодноватым голосом: «Вы просто устали. Опять вы ищете каких-то дурацких возвышенных причин! А на самом деле вы просто устали. Вам надо отдохнуть, и вы сразу поймете, что навыдумывали себе черт знает что».

Она помнила каждое его слово. Как странно! Почему это произошло?

«Да не все ли равно, почему?» – подумала Рената.

Это произошло, и это было теперь в ее сердце, как был в нем светящийся взгляд Винсента.

Рената легла, накрылась до самого носа одеялом. Несмотря на загодя включенное ею отопление, на барже было холодно. У Веньки в комнатке это не чувствовалось, может, потому что она была маленькая, а Рената мерзла даже под одеялом.

От этого непроходящего холода сон ее был неглубок. Она скользила по поверхности сна, как по льду. Да, наверное, именно так скользили по льду конькобежцы в те времена, когда амстердамские каналы еще замерзали зимою… Они скользили по зеленоватому льду, летели навстречу друг другу, и какое же это было счастье – лететь навстречу этому взгляду необыкновенных, домиком, глаз, и широкий, резкий разлет бровей – тоже тебе навстречу, и льдинки в голосе звенят счастьем… И что же за странный стук мешает ей коснуться жесткой и теплой ладони, зачем этот стук, от холода он, что ли?..

Рената села на кровати. Стук был слышен отчетливо. Он доносился с улицы, с воды. Рената похолодела от страха.

«А вдруг это какие-нибудь бандиты? – подумала она. – Здесь же наркоманов полно! Кто сказал, что им не придет в голову переночевать на барже? Тем более на такой вот, раскрашенной… Как же я могла так рисковать?!»

Преувеличенность ночных страхов всем известна. В нормальном состоянии ума Рената, конечно, сообразила бы, что бояться нечего: рядом пришвартованы точно такие же баржи, на которых живут люди, и, случись в самом деле что-нибудь опасное, полиция прибудет через несколько минут; Тео даже рассказывал ей про что-то подобное.

Но ночной страх не принимает разумных доводов.

Рената вскочила, набросила на плечи большую марокканскую шаль, которой было накрыто стоящее у кровати кресло. Просто притаиться и ждать, что будет, казалось ей невозможным. А если это в самом деле бандиты, а если они ворвутся? А в соседней комнате спит ребенок!

Оглядевшись, она увидела большой чугунный подсвечник, стоящий на столике. Рената взяла его и, забыв надеть обувь, прокралась по узкому коридорчику к двери. За этой дверью были сходни, по которым можно было войти с улицы на баржу.

Рената замерла под дверью. Ей было страшно, и этот инстинктивный страх не давал ей произвести никакого сколько-нибудь разумного действия.

Наконец она на цыпочках подошла к маленькому круглому окошку, которое было рядом с дверью, и осторожно выглянула в него.

Улица была залита ярким светом фонарей. Вода в канале сверкала и переливалась от этого света. Набережная была пустынна. Рената перевела взгляд на сходни, перекинутые с берега. На них стоял человек. Конечно, это он стучал в дверь баржи. Она не сразу смогла разглядеть его лицо – сначала только суховатую высокую фигуру.

Но еще прежде, чем ее глаза привыкли к отблескам от воды, прежде, чем она сумела разглядеть черты лица стоящего на сходнях человека, – сердце ее замерло совсем не так, как замирало оно до этой минуты от страха.

Словно ударило что-то в ее сердце. Так неостановимый порыв ветра бросает в окно сильную дождевую волну.

Рената вскрикнула и распахнула дверь. И замерла на пороге, в одной руке по-прежнему держа подсвечник, а другую прижав ко рту.

– Почему вы босиком? – спросил Дежнев. – Хоть вы и в африканском платке, но погода-то здесь не африканская.

– А… А… – просипела она.

– Видите, уже осипли. Оденьтесь, Рената. И пустите меня, пожалуйста, в помещение. А то совсем простудитесь.

– А-ал-лексей Андреевич! – воскликнула она. – Я… Вы… Но этого же не может быть!

– Но есть же, – сказал он. – Трудно не признавать очевидного. Дайте-ка мне подсвечник. А то вы его сейчас себе на ногу уроните.

– Почему же ты мне об этом не рассказал?

– Сам не понимаю. Отвык, наверное, такое рассказывать. Или не привыкал никогда.

– И много их было?

– Очень много. Они собирались в клин. Я думал, это только в книжках так называют. Или в песнях, что ли. «Летит печально клин» – такая, кажется, песня была. Но они действительно собирались в такой двусторонний треугольник, в клин то есть. И кричали, трубили – не знаю, как это называется.