История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк - Жорж Дюби

Культура стала тогда поприщем острой борьбы государей за сохранение национальной самобытности в противовес ширящемуся влиянию Капетингов. Государи задавались такой целью, жертвуя деньги людям Церкви на перестройку храмов. В Анжу и Пуатье, в Бургундии и Лионе восхищались искусством построек «на французский лад», стремились подражать этому новому стилю, чтобы по примеру Нуайона, Лана, Парижа и их соборы и базилики наполнились светом. Но при этом светские и духовные властители, державшие строительство под своим контролем, внимательно следили за тем, чтобы в новых сооружениях нашли себе место стилистические особенности, свойственные местной строительной традиции. Далее к югу такие традиции имели столь прочные корни, что там удавалось сдерживать наступление готики, препятствуя вытеснению архитектурных форм, называемых нами романскими. А когда столетием позже в овернском Клермоне, в Нарбонне и прованском Сен-Максимене будут построены церкви «по французскому образцу», их местные жители воспримут как свидетельства иноземного владычества, как признак присутствия колониальной державы, как клеймо, наложенное Капетингами на те провинции, сопротивление которых им удалось, наконец, сломить силой оружия.

Но это будет позднее. А пока, поскольку память о временах Каролингов и, в особенности, сакральность составляли силу королевской власти, соперничавшие с нею князья стремились — в противовес влиянию парижского двора, известного строгостью суровых нравов и поддерживаемого учеными трудами придворных богословов на латыни литургий, — сделать свои дворы средоточием земных радостей, где пользовались всеми теми языками, на которых говорило рыцарство. Еще в самом начале XII века Гильом IX, граф Пуату и герцог Аквитании, дед Алиеноры, желая продемонстрировать свою самостийность Капетингу, и в особенности франкским вождям — графам Анжуйским, представлявшим для него непосредственную угрозу, повелел, чтобы при его дворе пелись на разных диалектах и на различные темы песни на стихи, сложенные наподобие тех изысканных поэм, которые сочиняли в то время на латыни епископы и аббаты земель, лежащих вдоль Луары. Гильом обратился к культурным традициям Лимузена — той области в его владениях, которая была наименее подвержена влияниям, идущим с Севера. Содержавшиеся при его дворе трубадуры, рыцари, как и сам граф, и, возможно, сам Гильом, — если он действительно был автором тех песен, что ему стали приписывать впоследствии, — сочиняли на местном диалекте поэтические произведения по образцу лиможских вокализов, положенных на григорианские мелодии монахами монастыря Сен-Марсиаль. Дух этих произведений был направлен против монастырской суровости Фонтевро, они прославляли плотские радости, куртуазные ценности. Куртуазные собрания, участники которых играли в «fin amor» — «изящную, чистую любовь», являлись островками мира в море военной стихии. Герцог Аквитанский надеялся, что, вовлекая воинов в эту игру, он сможет удерживать их в своих руках вернее, чем при помощи неопределенных обязательств, вытекающих из оммажа.

Генрих II Плантагенет, унаследовавший почетные титулы Гильома, последовал его примеру. Он собрал вокруг себя куртуазных поэтов, выходцев с юга, рыцарей из Лимузена, также лиц духовного звания, благодаря писательским талантам которых аристократические диалекты Анжу и Нормандии приобрели достоинства литературного языка. Все эти люди посвящали свои сочинения королеве Алиеноре, делая вид, что творят ради нее. На деле же они служили ее мужу, который давал им хлеб и кров. «Читающие клирики» трактовали «французскую материю» так, чтобы понравиться Гильому. Они воспевали чаще всего не подвиги Карла Великого, а подвиги Гильома Оранжского, доброго вассала, без которого король стал бы совсем бессильным. Наиболее просвещенные клирики обращались к великим памятникам классической античности, перекладывая на романский (старофранцузский) язык поэмы римлянина Стация, «Энеиду», а также то, что знали об истории Трои. Однако наибольшее предпочтение они отдавали, как, разумеется, и их господин, «бретанской материи», легендам, которые хранили в своей памяти барды из кельтских стран. Генрих также принимал их у себя. Окутанные туманами окраинные земли того чрезмерного пространства, которое Генрих пытался изо всех сил удерживать, — Арморика, Корнуэлл, Уэльс и Ирландия, последнее его завоевание, — представали в этих легендах как некий потусторонний мир. На него рыцари могли переносить свои мечты, жажду вольности. Они мысленно переносились туда в облике странствующих рыцарей — паладинов, чьи необыкновенные приключения затмевали подвиги храбрецов каролингских времен. Плантагенет мог надеяться, что слава новых героев осенит и его самого. Паладины скитались по пустынным равнинам, идя навстречу опасностям, победоносно сражались с загадочными воинами, скрывавшими лицо под маской, завоевывали любовь наследниц владельцев сказочно богатых замков, пленялись призрачными прелестями фей, которых они заставали купающимися в источниках. Затем, покрыв себя славой, закаленные в боях, они возвращались к королевскому двору, чтобы вкусить здесь новые радости, сесть рядом с другими рыцарями за вращающийся как мир круглый стол, где все равны, но главенствует король Артур. Генрих счел себя наследником этого легендарного короля, выступив соперником короля Франции, почитавшего себя наследником Карла Великого. Взойдя на английский престол, он приказал своему клерку Васу восстановить все, что когда-то написал Годфрид де Монмут, напомнить, что бретонцы происходят от троянцев, как франки и нормандцы. Анжуец одолел нормандцев, а затем победил саксов, отомстив им за Артура, короля, возвращения которого ожидали все кельты. Генрих хотел занять то место, которое некогда занимал Артур. Чтобы никто не усомнился в том, что сам Артур уже никогда не вернется, он приказал «обнаружить» его гробницу и гробницу Гиневры, его супруги, в уэльском аббатстве Гластонбери. Подкрепив свою славу легендами, Генрих бросал вызов парижскому королю и на светском поприще.

Такой вызов содержался в написанных по его велению и получивших широкую известность поэмах, восславлявших рыцарские доблести, ставившиеся выше добродетелей духовенства. Восхвалять подвиги, свершавшиеся бретонцами, славить мужественных рыцарей, которые одолевают страшных языческих колдунов и блещут достоинствами в куртуазном общении, — все это также означало, в конечном счете, попытку подкрепить любое проявление независимости от Капетинга и его духовенства. В 1159 году Иоанн Солсберийский, который служил английскому королю, в доме его канцлера, объяснил (пример для подражания он нашел у латинских историков, в Риме), каким образом «добропорядочное» рыцарство может быть инкорпорировано в государство — путем принесения «военной присяги» и обязательной публичной службы: «рыцари обязаны защищать бедняков от несправедливостей, нести умиротворение стране, проливать кровь за своих братьев, когда потребуется». Около 1175 года, когда Плантагенет оказался ослабленным в результате мятежей в Аквитании и того резонанса, который приобрело в Англии причисление Фомы Бекета к лику святых, туренец Бенуа де Сент-Мор продолжил труд Baca по приказанию Генриха, составив рифмованную «Историю герцогов Нормандии». Верный слуга своего господина, он, чтобы угодить королю, совершенно изменил диалог, вложенный некогда Дудоном из монастыря Сен-Кантен в уста герцога X века Гильома Длинный Меч и аббата Мартина из Жюмьежа. В своем диалоге они рассуждали о структурах христианского общества и об обязанностях, выпадающих на долю каждой из трех социальных категорий, на которые это общество разделено по воле неба. Бенуа переставляет местами позиции обоих спорящих. То, что у Дудона говорится человеком Церкви, разъясняющим в ответ на вопрос мирянина, что именно известно слугам Божиим о промысле Господнем, теперь вкладывается в уста герцога. И что же он говорит? Что существуют три сословия — «рыцари, клирики и вилланы». То есть им принята старая схема трех функций. Но если быть точным, она не соответствует той, которой пользовался Дудон и которая была выдвинута франкскими епископами 1000 года ради укрепления приходившей в упадок королевской власти. И изменена она кардинально. Схема десакрализована. И теперь уже не подобало включать герцога Нормандии в одну из трех функциональных категорий, как его далекого предка. Герцога следовало ставить вне сословий и выше их всех, поскольку он считал себя вправе господствовать в своем доме над всеми, кто там был, к какому бы сословию они ни принадлежали, пользуясь сословными различиями в своих интересах. И теперь уже не Бог глаголет устами тех, кого Он питает своею мудростью, а князь, хотя и не был миропомазан. Ему полагается вершить правосудие, земное правосудие, на котором держится общественное спокойствие в подвластных ему землях. Князю, ради общего блага, положено следить за правильным распределением общественных обязанностей и за тем, чтобы взаимодействие между сословиями совершалось на основе справедливости. И кроме того, клирики в этой системе теряют свое первое место и встают ниже рыцарства. Ибо именно на рыцарство король Генрих рассчитывал опереться в первую очередь, а отнюдь не на Церковь, в отличие от короля Франции. В борьбе с этим соперником Генрих намеревался выступить в обличии рыцаря, во всеоружии достоинств этого сословия. Так, в последней четверти XII века, на решающем этапе развития государственной власти, самый могущественный из французских баронов стал зачинателем такого переворота, который отдал бы первенство не священнослужителям, а военным, геройство и человеческие радости поставил бы выше милосердия и покаяния, а светскую власть выше той, коей наделяет ритуал помазания. Поэты немедленно принялись распространять эти взгляды при всех дворах знатных людей королевства. Кретьен де Труа, уже покинувший к тому времени свою службу у графа Шампанского и перешедший к другому владетельному князю — Филиппу Эльзасскому, графу Фландрии, через десять лет после Бенуа де Сент-Мора решительно возвестил в своем «Персевале»: «Одно лишь рыцарское сословие, сословие людей меча, созданное и направляемое Богом, есть высшее сословие».