Потерянные девушки Рима - Донато Карризи

Священник снял очки, протер их полой сутаны.

– Он мне не сказал. Когда я спросил, он ответил уклончиво. Объясняя свою сдержанность, добавил, что лучше мне этого не знать, иначе и мне будет грозить опасность. Он только хотел, чтобы ему отпустили грех. Когда я сообщил, что такую тяжкую вину не может разрешить простой священник, он огорчился. Поблагодарил меня и вышел, не сказав больше ни слова.

Скудные, расплывчатые данные, без каких-либо конкретных указаний, – вот все, чем располагал Маркус. В архиве пенитенциариев исповеди убийц хранились в особом секторе. Когда Маркус впервые пришел туда, Клементе дал ему один-единственный совет: «Не забывай: то, что ты будешь читать, – не уголовные дела, занесенные в базу данных полиции. Те данные объективны, и эта объективность представляет собой нечто вроде защитного барьера. Но в нашем случае взгляд на события субъективен, ведь рассказ всегда ведется от лица убийцы. Может случиться так, что ты поставишь себя на его место. Не позволяй злу обмануть тебя, помни, что это – иллюзия. Ты подвергаешься опасности». Когда Маркус читал такие признания, его поражали подробности. В таких рассказах что-то всегда выбивалось из контекста. Убийца, например, припоминал красные туфли жертвы, и священник старательно записывал это. Это не имело значения и никак не повлияло бы на приговор. Но в перечислении кровавых ужасов как будто бы открывался путь к бегству, запасной выход. Красные туфли: цветной штрих на миг прерывал повествование, позволял читающему перевести дух. В рассказе дона Микеле не хватало такой детали. И Маркус заподозрил, что он записал не все.

– Вы знаете, кто этот грешник, правда?

Священник слишком долго колебался; стало ясно, что это и в самом деле так.

– Я узнал, кто он такой, через несколько дней из газет.

– Но, записывая исповедь, вы не поставили имя.

– Я советовался с епископом, тот посоветовал мне не указывать личность грешника.

– Почему?

– Потому что все считали его хорошим человеком, – отвечал дон Микеле без обиняков. – Он построил большую больницу в Анголе, африканской стране, одной из самых бедных в мире. Епископ убедил меня в том, что вовсе не обязательно чернить память великого подвижника, пусть лучше люди следуют его примеру. Ведь судить его будет уже не наш суд.

– Как его звали? – настаивал Маркус.

Священник вздохнул:

– Альберто Канестрари.

Маркус чувствовал, что это не все, но не хотел слишком давить на святого отца. Просто молча смотрел на него, дожидаясь, пока тот заговорит сам.

– Было еще кое-что, – робко добавил дон Микеле. – В газетах писали, будто он умер естественной смертью.

* * *

Альберто Канестрари был не только хирургом с мировой славой, светочем медицинской науки и новатором в своей профессии. Прежде всего, он был филантропом.

Такой образ складывался из почетных грамот, какими были увешаны стены его кабинета на улице Лудовизи. А также из помещенных в рамку газетных вырезок, где описывались многочисленные открытия, которые позволили усовершенствовать технику хирургии, и восхвалялась душевная щедрость, с какой он употреблял свои дарования на благо стран третьего мира.

Его величайшим свершением была постройка большого госпиталя в Анголе, где сам он часто оперировал.

Те же газеты, которые воздавали ему хвалу, сообщили впоследствии новость о его скоропостижной смерти по естественным причинам.

Маркус вошел в помещение, которое было когда-то амбулаторией Канестрари, расположенное на четвертом этаже роскошного здания, в двух шагах от улицы Венето, и рассматривал теперь эти реликвии, вглядываясь в лицо пятидесятилетнего врача, улыбавшееся с официальных фотографий, где он был заснят с различными важными персонами, но также и с пациентами – теми, кто был ему обязан здоровьем, а в некоторых случаях и жизнью. Вся его большая семья. Посвятив себя всецело профессии, хирург так и не женился.

Если бы можно было судить о человеке по цветистым эпитетам, рассыпанным по стене, Маркус, не колеблясь, определил бы его как доброго христианина. Но то мог быть всего лишь фасад: опыт научил Маркуса проявлять осторожность в оценках. Особенно если иметь в виду слова, которые хирург произнес за несколько дней до смерти во время своей последней исповеди.

Для всего мира Альберто Канестрари не совершал самоубийства.

Маркусу было трудно вообразить, что за провозглашенным намерением покончить с жизнью и в самом деле последовала, с ошеломительной пунктуальностью, смерть по естественным причинам. Тут что-то не так, сказал он себе.

Амбулатория состояла из просторного зала ожидания, приемной, где пациентов сортировали, комнаты с большим письменным столом красного дерева, вокруг – многочисленные книги по медицине, многие переплетены. За раздвижной дверью скрывался маленький смотровой кабинет с кушеткой, медицинским оборудованием и шкафчиком для лекарств. Но Маркус остановился в кабинете Канестрари. Диваны там были обиты кожей, как и вращающееся кресло, в котором – опять же согласно сообщениям СМИ – хирурга обнаружили мертвым.

Зачем я здесь? – спросил себя Маркус.

Если этот человек и вправду кого-то убил, вопрос уже исчерпан. Маркусу не о чем беспокоиться. Убийца мертв, и на этот раз таинственный пенитенциарий не сможет подвигнуть кого-то на месть. Но раз его привели сюда, значит истина не может быть настолько элементарной.

Всему свое время, одернул себя Маркус. Вначале нужно проверить все факты и разобраться с первой аномалией: самоубийством.

Канестрари не имел ни жены, ни детей, после его кончины началась свара за наследство между племянниками. Поэтому амбулатория, предмет судебного разбирательства, оставалась нетронутой на протяжении последних трех лет. Окна были закрыты, на всем лежал толстый слой пыли. Та же пыль витала сверкающей дымкой в тонких лучах, что просачивались сквозь ставни. Хотя время и сберегло эту комнату с присущим ему безразличием, она ничем не напоминала место преступления. Маркус подумал чуть ли не с сожалением о преимуществах насильственной смерти, столь богатой следами, на которые может опереться дедукция. Посреди хаоса, учиненного злом, легче обнаружить нужную ему аномалию. А вот в ложном спокойствии этого места найти ее куда сложнее. В этот раз на вызов нужно было ответить решительной сменой образа действия. Он должен отождествить себя с Альберто Канестрари.

Что для меня важнее всего? – спросил он. Меня увлекает слава, но это не самое главное: к сожалению, нельзя добиться популярности, спасая жизни и занимаясь благотворительностью. Тогда профессия. Мой талант для других важнее, чем для меня, поэтому главное – не в нем.

Решение пришло само собой, пока Маркус все еще разглядывал стену с фотографиями, восхвалявшими Канестрари. Мое имя, вот что на самом деле важно. Репутация – вот самое ценное мое достояние.

По моему глубокому убеждению, я – хороший человек.

Маркус сел в кресло Канестрари. Оперся подбородком о скрещенные руки и задал себе единственный, самый главный вопрос.