Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

И вдруг Эмма осознала, что кровь старухи, пролитая так жестоко, — та же, что у ребенка, которого она носит в утробе. В каком-то смысле у нее и Кализе — одна кровь.

Может быть, подумала Эмма, ее вопросы навсегда останутся без ответа и будут ее наказанием — ее пожизненным приговором.

Закончив расследование, Ричарди всегда чувствовал пустоту в душе. Много дней подряд совершенное злодеяние, полный боли зов умершего, возможность найти виновного заполняли каждую его мысль и каждый его вздох. Сам того не зная, комиссар никогда не прекращал расследование ни на секунду, даже когда его тело ело, спало, мылось или шагало. Эта работа сознания была в его жизни фоновым шумом — как стук колес поезда или ритмичное цоканье лошадиных копыт. Человек быстро перестает слышать такие звуки.

На месте решенной загадки словно оставалась воронка, вокруг которой осторожно ходил Ричарди, потерявший возможность отвлечься мыслями от своего одиночества. В это время он шел к окну и смотрел на ежедневное чудо — левую, главную руку, которая вышивала узор или готовила ужин, и мечтал о другой жизни, представляя на своем месте другого себя — такого, который мог бы поздороваться с соседкой из окна или даже о чем-нибудь поболтать с ней.

Петроне пришла забрать свою дочь, которая вернулась в прежнее состояние. Девочка опять тупо улыбалась, взгляд ее погас, из полуоткрытого рта струйкой текла слюна. Она цеплялась рукой за мать и шла, волоча ноги. Комиссар позавидовал девочке: она не знала о своем проклятии. Для нее живые и мертвые жили вместе в одном удивительном мире.

Решение задачи. У того, кто смотрит на жизнь из окна, нет решения.

Он подумал, что в деле гадалки решение возникло в его уме, когда Нунция Петроне рассказала ему про ответ Кармелы Кализе на слова о том, как она, Нунция, поступает с деньгами. «Выходит, ты и я не так уж отличаемся друг от друга», — сказала гадалка привратнице, которая обеспечивала будущее своей дочери. Значит, у Кармелы тоже был ребенок. Гадалка как будто сообщила об этом Ричарди через свою компаньонку.

Сейчас, глядя в окно своего кабинета и стараясь не думать о горе бумаг, которые должен заполнить, Ричарди вспомнил о своей матери — о сне, в котором видел ее недавно, о ее болезни, о ее неизлечимых нервах.

«Что такое была твоя болезнь, мама? Что ты видела за стенами дома — в полях и на улицах? Почему ты жила, запершись в своей комнате, не вставая с постели? Что было у тебя в крови, мама? Что ты оставила мне в наследство, кроме этих глаз, которые кажутся стеклянными?»

Ричарди вздрогнул: свежий воздух, дар ласковой весны, был прохладным.

«В маме и во мне — одна кровь», — подумал он.

Майоне чувствовал себя легким, и это было неплохо для здоровяка, который весит больше ста килограммов. Он получил полдня отдыха, как всегда, если расследование завершалось успешно, и чувствовал, что это будут прекрасные полдня.

Когда кончалось расследование, его душа освобождалась от груза. Он снова мог смотреть на мир прямо: больше не было преступления, за которое надо покарать виновного, не надо было выпрямлять что-то, что покривилось. И его ладони, грудь, голова были еще наполнены той весенней ночью, которую ему подарила Лючия, улыбаясь без слов. Она, как всегда, была права: весна — время любви, подумал Майоне.

Но сейчас он хотел говорить с ней. Придя домой при свете послеполуденного солнца (это было необычно), он обнял жену и детей и переоделся в штатское. Штатской одеждой в этом случае были старая рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани, полотняные штаны на поношенных подтяжках и стоптанные башмаки, с которыми он был не в силах расстаться. Он поиграл с детьми, счастливыми и растерянными из-за нового настроения в доме, немного поспал, а после этого пришел на кухню, сел там и стал любоваться чудесной картиной — тем, как его жена, самая прекрасная женщина во всей вселенной, лущила фасоль и ломала на части макароны.

Лючия улыбнулась, не глядя на мужа, протянула ему маленькую кучку полных стручков и сказала:

— Сделай и ты что-нибудь хоть раз.

Он тоже улыбнулся и начал распарывать большим пальцем стручки и высыпать фасолины в миску.

Лючия перестала работать, взглянула на него и сказала:

— Расскажи мне.

И он рассказал.

Ричарди закончил заполнять гору бланков, означавших конец расследования, положил ручку и закрыл чернильницу. Вечер одержал победу над днем. Конус света, падавшего от лампы, освещал пустой письменный стол. «Работа закончена, — подумал он. — Пора».

Он в последний раз окинул взглядом кабинет, прислушался: за дверью тишина. Он был последним. Надо уходить.

Ричарди вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и пошел к лестнице. «Я туда не вернусь», — сообщил ему призрак мертвого вора с пистолетом в руке и дырой в голове, откуда капал мозг. «Ну и не возвращайся!» — зло подумал комиссар.

Погода на улице была чудесная. Весна, подпрыгивая, кружилась около него, стараясь привлечь его внимание. Но человек, который смотрит на жизнь со стороны и видит мертвых, не мог почувствовать весну.

«Я иду домой. В дом, где я больше не имею права даже мечтать о тебе, любимая».

Майоне рассказывал Лючии так, как не делал уже много лет — сердцем и душой.

Лючия увидела перед собой несчастную, зверски убитую старуху и прекраснейшую женщину, изуродованную шрамом, и пережила боль и ужас. Потом она увидела маленького человечка с прядью на лысине, шестидесятилетней невестой и неумирающей матерью и смеялась до слез. Она представила себе знатную и богатую женщину, лишенную любви, и пожалела ее; потом — мужа этой женщины, пожилого, уважаемого и печального, и его пожалела тоже.

Она познакомилась с толстой женщиной с маленькими глазами и неодобрительно покачала головой, узнав, что та решила стать обманщицей, хотя всегда была честной. Но, узнав, что у той есть умственно отсталая дочь, которая видит какой-то ад, Лючия посочувствовала толстухе. Она проникла мыслями в больной ум самовлюбленного актера и снова ужаснулась.

Лючия мысленно увидела бледную девочку с большими глазами старухи, у которой не было матери, а теперь не стало и отца, и заплакала о ней. И покачала головой, представив себе грозного бандита и распутного коммерсанта, кровь которого отравила красота.

Она внимательно вгляделась в глаза мужа, когда он заговорил о женщине, которая решила «отгрызть себе лапу, попавшую в капкан», чтобы снова стать хозяйкой своей жизни и жизни своего сына. Лючии показалось, что она слышит в его голосе давнюю ноту, которая, как она думала, звучала только для нее. Но муж улыбнулся ей, погладил ее по лицу и сказал: «Пресвятая Дева! Какая же ты красивая!»

Лючия познакомилась с веселым и счастливым хозяином пиццерии, а потом увидела, как брызнула из его груди кровь, пролитая из гордости и любви к детям, и заплакала о нем и о трех его малышах. Вместе с его женой и матерью она боролась, чтобы спасти его доброе имя, и вместе с ними победила.