Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

– и, когда ты его увидишь в такой предательский миг «меж детей ничтожных мира», то начинаешь понимать, чего оно стоит, это искусство. Ну, почему же это до такой степени бедно, нищо, замучено? Почему это лицо пронизано таким ужасом перед существующим, перед жизнью?..

Из истории влияний

О мысли нельзя сказать, как о собаке – она моя.

А. Франс

Если бы меня заставили выбрать одного-единственного поэта, я выбрал бы Вергилия? За его «Эклоги»? Нет. За его «Георгики»? Нет. За его «Энеиду»? Нет. За то, что в своих произведениях он приютил многие прекрасные стихи других поэтов, даже не дав себе труда переделать их.

М. Монтень

К Бодлеру, с которого начинается всё, ведет длинный, обильный страданием путь: Сен-Аман, Спонд, Шенье, Шатобриан, Сент-Бёв, Мюссе, Альфред де Виньи, Бертран, Жерар де Нерваль, Барбье д’Орвильи, Готье, Леконт де Лиль – великая поэзия интровертированного прозрения.

Комментаторы «Цветов Зла» установили в них многочисленные реминисценции из произведений ряда французских поэтов XIX века – предшественников и современников Бодлера (Ламартина, Сент-Бёва, Виньи, Гюго, Нерваля, Бореля, Делавиня, Барбье, Банвиля, Готье, Леконта де Лиля) вплоть до малоизвестных, а то и вовсе забытых имен (Максима Дю Кана, Полидора Бунэна, Альфонса Эскироса). И это не просто «переклички», а свидетельство универсальности, синтетического характера поэзии Бодлера, вобравшей в себя различные стилистические потоки и придавшей им художественное единство на новой, оригинальной основе.

Носители и духовные наследники барочной поэзии и постренессансного мировоззрения, блудные сыны церкви, изощренно-изысканные поэты, все они, познавшие жалкое положение человека в мире, сверх меры наслаждались очарованием греха и величием святотатства.

А почему, собственно, барокко? А Данте? А Вийон? А Ронсар? А ваганты? А патристическая поэзия Отцов Церкви? А поэзия Библии?

А разве не бодлеровские звуки льются с древнего Востока? Цюй Юань, бессмертные пьяницы Ли Бо и Ду Фу…

Всё еще мира

Нет на белом свете,

Я стар и слаб,

Но нет и мне покою.

Погибли внуки,

И погибли дети —

Зачем же я помилован

Судьбою?

Или:

Как пусто всё

На родине моей:

Поля у хижин —

В зарослях полыни.

В деревне нашей

Было сто семей,

А ныне нет их

Даже и в помине.

Некий великий, хотя и неведомый человек, а именно Дюламон, воспитанный на творениях св. Фомы, одним из первых заметил общее между метафизикой Бодлера и христианским богословием. Он впитывал в себя «Цветы Зла» и наслаждался ими как руководством, предназначенным для кающихся грешников. Он находил в них подтверждение ортодоксального учения о том, что падший человек стал жертвою зла и что «первоисточники его существа осквернены: тело – чувственностью, душа – нескромным любопытством и гордыней». Барбье д’Орвильи, последний мушкетер Церкви, тоже почуял приправленную пряностями глубинную религиозность поэта: он понимал, что Бодлер, вслед за старинными казуистами, изобразил мир таким, каким он стал после грехопадения. Проникновенная, глубокая вера в первородный грех служила основою его поэтического вдохновения, всецело заполненного злом и не ведающего иного спасения-искупления, кроме страдания.

Благословен Господь, пославший нам страданье —

Лекарство от греха, божественный настой,

Что приучает нас в юдоли мирозданья

К экстазам неземным своею чистотой.

Корни «Цветов Зла» следует искать в эпохе Франсуа I, чья улыбка, схваченная Жаком Клуэ, очень напоминает полуулыбку Бодлера, которую подстерег его друг, художник Эмиль Деруа. А если без улыбки, если всерьез, то корни «Цветов Зла» нужно искать в галантной атмосфере, заведенной Франсуа I в замках Фонтенбло, Шамбор, Блуа; оттуда она перекочевала в Версаль и Марли; оттуда – в салоны XVIII века – истинные школы красноречия и хорошего тона; оттуда – во вторую по счету, но первую по оригинальности книгу Бодлера «Салон 1846 года». Она была написана в тот краткий счастливый период, когда Бодлер жил в отеле Лозена. В этой же теплице были выращены и показаны друзьям почти все «Цветы Зла».

Не следует забывать, что великие поэты средневековья – Данте, Дешан, Вийон – поднимали те же темы, что и прóклятые, прежде всего Бодлер.

А ныне мерзок, вял и хмур,

Дряхл, алчен стал и злоречив.

Зрю лишь одних глупцов и дур…

Конец уж близок, так и есть…

Всё вкривь да вкось…

Или:

Сгниют под каменным крестом

Тела красотки и монаха…

Воистину перед нами «два испорченных мальчика», которым было дано сказать самые страшные, но и самые нежные слова в мире…

С Вийоном Бодлера сближает «обнаженность сердца», жизненность, правдивость, сила чувств, глубоко пережитая полнота бытия.

За вычетом разве что Вийона, ничего равного по пронзительной оголенности признаний, будь они внушены обожанием, искусами порока, сладостной грезой, исступленным бунтарством, пресыщением, мстительной ожесточенностью, жаждой духовного просветления или свинцовой хандрой, ничего подобного по твердой убежденности, что все это и еще очень многое способно уживаться в одной душе, лирика французов до Бодлера не знала, да и после него достигала нечасто.

Среди множества влияний – Данте, По, Жозеф Делорм, Сент-Бёв, Бертран, Стерн, Борель, Нерваль, Эскирос – мотивы «Цветов Зла» слышны уже в «Балладе на старофранцузском» и в «Жалобе прекрасной оружейницы». Одни из первых названий его Цветов – Лимб, Круги Ада – нескрываемая реминисценция Духовного отца итальянцев, тоже добывающего прекрасное из зла мира. Другое название – «Ночные песни» – навеяно «Гаспаром из Тьмы».

Переиздавая «Гаспара» и воздавая должное Бертрану, Бодлер писал А. Уссе:

Когда я перелистывал по меньшей мере в двадцатый раз знаменитого «Гаспара из Тьмы» Алоизиюса Бертрана, мне пришла в голову мысль, не попытаться ли сделать нечто подобное… Кто из нас в дни, когда нами овладевает гордыня, не мечтал о чуде поэтической прозы – музыкальной без ритма и рифм, достаточно гибкой и в то же время настолько неровной, чтобы она могла следовать за лирическими движениями души, волнами мечтаний и порывами совести?

«Стихотворения в прозе», по словам самого Бодлера, имели своей моделью несчастного Каменщика. Вот, например, «Незнакомец», некогда доводивший до исступления Льва Николаевича Толстого.

– Кого любишь ты, загадочный человек, отца или мать, брата или сестру?

– У