Золотой дом - Салман Рушди

Она решилась пообщаться с мегерой, владевшей этим розово-желтым зданием, и принялась чересчур громко уверять миссис Ран, ох, чересчур громко, что давно пора снабдить дом современной системой безопасности, чтобы на входе видеокамера, и сигнализация, и замки получше, и на уличной двери, и на квартирах, намного лучше, а то любой может сюда проникнуть, город‑то жесткий, опасный, и заткнулась она лишь тогда, когда миссис Ран ее перебила:

– Приходишь попросить у меня лампочку в коридор, об этом я подумаю. Набрасываешься на меня, как вампир, джангши[71], твой рот полон воплей, и в одну минуту я тебе говорю, убирайся из моего дома прямо сейчас. Так что выбирай теперь.

Рийя запнулась, умолкла, стояла, задыхаясь, в холле, а миссис Ран щелкнула пальцами у нее перед носом, повернулась к ней спиной и ушла в свой магазин, “Ран-Ран Трейдинг”, злобно таращиться на развешанных там уточек. А Рийя, вспотевшая, запыхавшаяся, даже тогда не сумела понять, что страх сводит ее с ума – зато Д Голден, тревожно за ней наблюдавший с первой лестничной площадки, все правильно понял, и это опять‑таки выбило [его] из равновесия.

Три недели Рийиного безумия обострили [его] внутреннее мучение. Эти дни в одинокой квартире, ночи, заполненные ее вызывающими клаустрофобию страхами. И [его] собственный страх, страх перед [самим собой], умноженный ее страхом перед тенью отца. И в конце концов тени обрели силу, овладели [его] разумом и душой. И никто из нас этого не видел, не пришел на помощь.

Правда, я навестил тогда [его] в последний раз, не зная, что этот раз последний. Рийя была на работе, пыталась выполнять свои обязанности, несмотря на истерический ужас перед воображаемым приближением беглого Захариассена, а я пока что вывел [его] на прогулку по Чайнатауну. На скамейке на площади Кимлау, где сходятся восемь улиц, под горделивым и благосклонным взглядом памятника герою войны лейтенанту Бенджамину Ральфау Кимлау из 380‑й эскадрильи бомбардировщиков Пятой аэродивизии, погибшему в воздушном бою с японцами в 1944 году, Д Голден признался мне, что потерпел крах, пытаясь примирить враждующие силы в [самом себе]. А в тот день [он] надел клетчатую рубашку, свободные штаны с накладными карманами и защитные очки, помады лишь слабый след, на длинных волосах – они уже отросли ниже плеч – розовая бейсбольная кепка.

– Посмотри на меня, – ныл [он]. – В мужской одежде мне плохо, появиться на людях в платье я не решаюсь, всего лишь рот подкрасил да кепку выбрал розовую – мелкий, слабый жест.

Я повторил то, что все [ему] твердили: шаг за шагом, переход – волшебное путешествие, растянутое на тысячу и одну ночь, а [он] только головой качал:

– Для меня сезам не откроется. И бессмертный сказитель не вспомнит мою жалкую историю.

Я промолчал, видя, что вот-вот последует что‑то еще.

– Каждую ночь во сне мне является тот хиджра из моего детства, одетый как Майкл Джексон, он танцует на улице, вращается, стучит в окно автомобиля, кричит: “Потанцуй со мной”. Я просыпаюсь в холодном поту. По правде говоря, я знаю, о чем говорит хиджра, он, она, требует: все или ничего. Если ты этого хочешь – нужно пройти весь путь. Операция и так далее, как настоящий хиджра. Если этого полностью не сделать, будет неправда, все равно что одеться Майклом, когда на самом деле ты просто секс-работник на Чоупатти-Бич. Но, господи! Правда в том, что я слишком слаб, слишком испуган, до смерти страшусь. Может быть, Апу счастливее всех нас.

[Он] огляделся по сторонам.

– Где мы? – спросил [он]. – Что‑то я сбился.

Я проводил [его] до квартиры. И таким я теперь [его] вспоминаю: съежившимся на скамейке посреди восьми проезжих дорог, осознавшим, что [он] не сумеет стать героем своей личной войны, машины ехали в [его] направлении и обратном, а [он] не мог выбрать путь. Не понимал, в какой стороне дом.

Захариассена убили, об этом сообщили в вечерних новостях, и Рийя успокоилась сразу же, словно щелкнул выключатель. Она просто вздохнула с облегчением, выдохнула из себя все прежнее безумие и вернулась к своему прежнему Я, к “настоящей” Рийе, избавленной от рожденного страхом двойника: вот она, готовая извиняться перед всеми за временное помешательство, функционирование в обычном режиме восстановлено, заверяла она всех, можете обо мне больше не беспокоиться. И вскоре мы, конечно же, беспокоиться перестали. Мы все, кроме Д Голдена, забыли про заряженный револьвер.

[Он] явился в Золотой дом во славе. Поднялся с заднего сиденья “даймлера”, умышленно выбранного в напоминание о том автомобиле, на котором все Голдены прикатили на Макдугал-стрит, чтобы вступить во владение новым домом. Шофер в ливрее распахнул дверь и опустил небольшую лесенку, чтобы стопы Д в туфлях на загнутых каблуках от Вальтера Штайгера, не оступившись, сделали несколько шажочков до самой земли.

[Он] – нет! Настало время изменить местоимения и говорить попросту – “она, ее, о ней”, – итак, ладно, она была одета в длинное алое вечернее платье от Алайя, грива ее волос соблазнительно сверкала на солнце, у нее имелась при себе маленькая, украшенная драгоценными камнями сумочка “Муавад”. Итак, она явилась, разодетая, разящая наповал. Вручила водителю ключ от дома, чтобы он открыл перед ней дверь. Так Д Голден в последний раз вошла в дом своего отца – и впервые, должно быть, вошла как она, как настоящая, кем она была, как та, кем она всегда боялась оказаться, кого ей было так трудно выпустить на волю.

Нерон стоял на площадке парадной лестницы, по бокам от него Сумятица и Суматоха, в глазах у него полыхал огонь.

– Дети королей рождаются, чтобы убивать своих отцов, – сказал он. – К тому же этот наряд принадлежит моей жене.

Василиса Голден вышла и встала рядом с супругом.

– Так вот тот вор, которого я искала, – сказала она.

Д не поднимала глаз и не отвечала. Она грациозно прошла сквозь дом к французскому окну, а через него в Сад. О, как затрепетали тут занавески на окнах! Похоже, все жители Сада спешили подглядеть. Д, не обращая внимания на эту суету, прошла к той скамье, где однажды, много лет назад, сидел ее брат Петя, смешил детей своими побасенками. Там она уселась, с краденой сумочкой на коленях, сложила руки поверх сумочки – принадлежавшей Рийе – и закрыла глаза. В саду там и сям играли дети, их крики и смех – саундтрек к ее молчанию. Она никуда не спешила. Ждала.

Вито Тальябуэ, рогатый и брошенный супруг, вышел выразить ей сочувствие, приветствовать ее отвагу и сделать комплимент ее вкусу – и больше не знал, что сказать. Она грациозно склонила голову, принимая и приветствие, и комплимент и давая ему понять, что на этом аудиенция закончена. Барон Селинунтский попятился, словно в присутствии королевской особы, словно повернуться к ней спиной было бы нарушением протокола, и поскольку при этом он споткнулся о брошенный каким‑то малышом разноцветный трехколесный велосипед, то как раз добавил звонкую ноту буффонады к чересчур торжественной сцене. Губы Д изогнулись в легкой, но явно узнаваемой улыбке, а затем, спокойно и неспешно, она возобновила медитацию.