О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного - Илья Юрьевич Виницкий

яркий пример обращенной в жизнь игры в индейцев мы находим уже в первой советской повести о Гражданской войне – «Красных дьяволятах» Павла Бляхина (1922), действие которой разворачивается в тех самых местах, где жила реальная ровесница вымышленных персонажей, из альбома которой мы взяли эпиграф к нашей статье. Юные герои этого культового произведения, начитавшиеся Купера и Майн Рида, называют красноармейцев «краснокожими воинами», а «белых контрреволюционеров» – «бледнолицыми собаками». В наивной политической мифологии детей «белогвардейский генерал Врангель» получил кличку Черный Шакал, бандита Махно они «окрестили именем злого и коварного апаха – Голубой Лисицей», знаменитого командарма Первой конной армии Буденного назвали храбрым предводителем индейского племени Красным Оленем, а председателя Реввоенсовета Республики Льва Троцкого – Великим Вождем краснокожих воинов Ягуаром, ибо «в их представлении это была высшая степень любви и уважения»49. Отметим, что все эти имена взяты героями не из Фенимора Купера и Майн Рида, а из суперпопулярных романов французского писателя Густава Эмара («Голубая Лисица» у Эмара – вождь апачей-бизонов, «Олень» не Красный, а Черный, «Черный Шакал» – «величайший враг испанцев, апоульмен Черных Змей», а Ягуар – «знаменитый вождь инсургентов, вольных стрелков»50).

Также укажем на то, что эти и схожие имена мы встречаем в названиях отрядов и патрулей «белых» и «красных» скаутов начала 1920-х годов. Сам автор романа о «дьяволятах», ответственный секретарь Костромского губкома РКП(б), принимал активное участие в организации молодежных клубов юков – скаутов-большевиков – приблизительно в то же время, когда в Петрограде появилась «белая» «Ганьямада». Иначе говоря, история Гражданской войны воспринимается советским автором сквозь призму «индейского» жанра. В итоге увлекательная война с «бледнолицыми» превращается в мифологический образец для многочисленных подражаний – особенно после вышедшего на основе повести немого фильма 1923 года, завершавшегося награждением юных защитников революции, в том числе чернокожего мальчика Тома, – и парадом «лихих разведчиков», юковцев.

Как мы видели, тот же принцип проецирования «индейских войн» на современную историю верен и для юных противников большевиков, представлявших действительность как борьбу «белых дьяволят» с «красными» и плативших за эту игру своими судьбами.

К скаутской «индейщине» восходит и более поздний по времени неопубликованный «индейский» рассказ Даниила Хармса «Перо Золотого Орла» (1928) о войне между «краснокожими» и «бледнолицыми», завязавшейся в школе на уроке немецкого языка (отметим, что Петершуле, где учился Хармс, была центром русского скаутизма, а сам Хармс на раннем этапе своей литературной карьеры «принимал позу» индейца). Те же корни имеет и опубликованный в «Еже» в 1928 году рассказ писателя о бегстве в Америку (любимая скаутская тема) Кольки Панкина и Петьки Ершова, интерпретированный следователем как призыв к эмиграции, обращенный к советским школьникам. Причем если в фантастической повести упоминавшегося выше видного скаута и крестного отца советского пионерского движения Иннокентия Жукова бразильские школьники летят в Сибирь на пионерский слет, то у Хармса советские мальчишки отправляются на аэроплане в воображаемую Бразилию – как бы с ответным визитом. Как нам уже приходилось писать в другой статье, «индейские» слова и выражения в этих рассказах и дневниковых записях взяты Хармсом из культовых романов Густава Эмара о вожде Курумилле51.

Большой популярностью в середине 1920-х – начале 1930-х годов пользовалась и скаутская по происхождению тема воображаемых африканских приключений детей (вспомним «Бармалея» Корнея Чуковского), включавшая частный мотив «африканского языка». В фантастической повести Жукова («дяди Кеши») «Мертвый огонь» (1928) рассказывается о путешествии пионеров в Древний Египет, где жрецы решают принести советских детей в жертву священным крокодилам (спойлер: все закончилось хорошо).

Своеобразной пародией на скаутские приключения является южноафриканское иллюстрированное путешествие олейниковского корреспондента «Ежа» Макара Свирепого, которого туземцы приняли поначалу за английского полковника, сжегшего за неделю до того четырнадцать негритянских селений, но вскоре оценили его добросердечие и охотничий талант и дали ему имя Еж Гвоздик, ибо «еж» по-африкански значит «хорошо!», а Гвоздиком звали его верного коня. В путешествии по Африке Ежа охоты сопровождала породистая собака по кличке Ве-ме-ту-сикату-ли-хату (в пародийном переводе со звучащего несколько по-фински «африканского языка» – «Жучка»).52

В свою очередь, в обработанных в 1928 году Николаем Заболоцким «Письмах из Африки» «разъясняется» сложное «заумное» африканское слово «сунхприятрисканкрфуным», получившее в истолковании переводчика значение «коровье масло»53.

Связующим звеном между скаутскими воспитательными «дикарскими» играми и близкими к ОБЭРИУ детскими писателями 1920–1930-х годов был, как мы полагаем, хорошо известный нам летописец и похоронный мастер русского скаутизма Георгий Дитрих – «лопоухий, нервный» активист «из василеостровских немцев, выросший в пионерской работе», друг Николая Олейникова, соавтор Евгения Шварца, один из редакторов замечательных детских журналов «Еж» и «Чиж»54.

В 1929 году он вместе с Олейниковым и другими единомышленниками подписал «Декларацию ленинградской группы детских писателей-коммунистов», призывавшую к созданию «первоклассных» книг, «воспитывающих в ребенке активность, стремление к борьбе, к самостоятельным исследованиям, к изобретательности» и вызывающих в юных читателях «жизнерадостные эмоции». Вышедшая в том же году публицистическая книга Дитриха «Конец и начало» хотя и клеймила «буржуазное движение, проповедовавшее индейщину и уход от общественности, от политики»55 (то есть английский киббокифтинг), исподволь знакомила читателей нового времени с увлекательной театрализированной жизнью мальчиков и девочек миновавшей скаутской эпохи.

Между тем обращение к старой скаутской экзотике уже в первой половине 1920-х годов воспринималось бдительными идеологическими надсмотрщиками чуть ли не как политическая диверсия (вновь вспомним дело «лесных племен»). Участники развернувшейся в этот период кампании против «безвкусной индейшины» (sic!) в пионерском движении и детских журналах утверждали, что она отвлекает советских детей от «фабричной обстановки» и привязывает их к идеологически чуждому западному буржуазному молодежному движению («скаутизм без „индейщины“ – кокон, из которого выпорхнула бабочка»56). Несмотря на то что в детской лениниане того времени постоянно приводились воспоминания членов семьи будущего вождя о том, что маленький Володя очень любил играть в индейцев и даже сделал себе вигвам и «индейский головной убор», идеологически сомнительные «индейские» костры изгонялись из «Артека» и других пионерских лагерей, а сторонники идеализировавших «индейщину» игр и произведений подвергались проработке на собраниях и в прессе. Но «индейщина», захватившая петроградских школьников в начале 1920-х годов, оказалась, как поэзия в известном определении Маяковского, «пресволочнейшей штуковиной» и продолжила существовать несмотря на критику и запреты. Дело, за которое умерла легендарная героиня «лесного союза» начала 20-х годов, было подхвачено новыми поколениями молодых неформалов – от советских романтических тимуровцев 1940-х годов до поющих у костра под янтарной сосной туристов 60-х, тусовок хиппи в 70-е, «пау-вау» ленинградских индеанистов 80-х годов и страйкбольных игр современных анархистов. Уйти в идеальный лес, где трепещут осины, подальше от государева ока и городской тесноты – вечная мечта молодых рассерженных горожан в России.