Горячий снег - Юрий Бондарев

Единственное и, казалось, чудом уцелевшее орудие Ухановастояло в полутора километрах от обгоревшего, изуродованного снарядами моста ипрекратило свою жизнь в поздний час вечера, когда были израсходованы всебоеприпасы, принесенные от трех разбитых орудий.

Ни Кузнецов, ни Уханов не могли определенно знать, что танкиармейской группы генерал-полковника Гота в двух местах успешно форсировали рекуМышкова на правом крыле армии и, не ослабляя натиска, к ночи углубились воборону дивизии Деева, рассекли ее, сжали в тиски полк Черпанова всеверобережной части станицы. Но они хорошо знали, что часть танков - труднобыло подсчитать сколько - в конце дня подавила соседние батареи, смяла впередии слева оборону стрелковых батальонов и, выйдя на артпозиции, в том числе набатарею Дроздовского, переправилась через мост на тот берег, после чего мостэтот был полуразрушен и подожжен "катюшами".

Непонятнее всего было то, что с наступлением темноты бойстал отдаляться, постепенно стихать за спиной, там поднялось зарево, набухлокраснотой на протяжении всего северного берега, который еще недавно целикомявлялся тылом. Здесь же, на южном берегу, перед страшной, изрытой танкамипервой пехотной траншеей, раздавленными огневыми позициями батарей -непостижимо умом - бой тоже затихал, прекратились атаки, хотя земля оставаласьподвижно-огненной - везде островами пылал синтетический бензин, горели идогорали одинокие и толпой сгрудившиеся на буграх танки, чернела прожженная,развороченная снарядами броня транспортеров, пламя облизывало железные скелетыгрузовых "оппелей", которых не видел в бою Кузнецов, а они шли затанками.

Ветер ворошил на краю балки, раздувал у машин снопы искр,удушаемых в низине поземкой, до слез жгло глаза и этой колючей снежной крошкой,и этими тихими и зловещими огнями в степи. Три танка дымили перед самой огневойпозицией батареи, по обугленной броне жирный дым сваливало к земле, и отовсюдуугарно пахло раскаленным железом, сладковатой резиной, горелым человеческиммясом.

Кузнецов очнулся, когда его затошнило от забившего ноздриприторного запаха. Его мутило долго, и он, лежа, перегнувшись через бруствер,давился, кашлял, но желудок был пуст, не было облегчения, от позывных судорогсаднило грудь и горло. Потом он вытер губы, сполз с бруствера, совершенно нестесняясь того, что Уханов и расчет могли видеть его слабость: это не имело сейчасникакого значения.

Все, что теперь думал, чувствовал и делал Кузнецов, вроде быдумал и делал не он, а некто другой, потерявший прежнюю меру вещей, - всеизменилось, перевернулось за день, измерялось иными категориями, чем суткиназад. Было ощущение какой-то пронзительной обнаженности.

– Не могу, - наконец шепотом выговорил Кузнецов. -Всего выворачивает…

Еще не воспринимая расползавшуюся вокруг батареи тишину, онрастирал надсаженную напрасными потугами грудь, оглядывался на расчет, почтиоглохнув в бою.

Старший сержант Уханов сидел на огневой позиции, в безмерномизнеможении откинув голову на бровку бруствера, недвижные глаза приоткрыты, он,похоже было, спал, не смыкая век. Полчаса назад, после того как Нечаев крикнул,что кончились снаряды, он, странно засмеявшись, опустился на землю около орудияи так сидел с бессмысленной усмешкой, с биноклем на распахнутом ватнике,отупело уставясь на запылавшее зарево, на редкие трассы по ту сторону реки,куда передвинулся бой.

Ствол орудия, раскаленный стрельбой, светился в темнотесиневатыми искорками, снежная крошка позванивала по щиту.

– Уханов! Слышишь? - не в полный голос позвал Кузнецов.

Плохо расслышав окрик - тоже потерял слух в бою, - Ухановоторвал от зарева равнодушный взгляд, долго глядел на Кузнецова, затем вялоподнял одну руку, обвел в воздухе кольцо - и Кузнецов кивнул пьяно гудевшейголовой.

– Возможно, - ответил он. И медленно покосился нарасчет, намереваясь узнать по лицам, понимают ли они, чем все-таки кончитсябой.

А весь расчет - остались из семи человек лишь двое, Нечаев иЧибисов, обессиленные вконец, утратившие в многочасовом бою чувство реальности,в состоянии крайней физической опустошенности, не спрашивали ничего, не слышалиих. Наводчик Нечаев, так и не встав от прицела, стоял перед ним на коленях,уткнувшись лбом в согнутую в локте руку, неуемная нервная зевота раздирала егорот. "Ах-ах-ах-а…", - выдыхал он. По другую сторону казенникаполулежал замковый Чибисов, скорчась, уйдя с головой в шинель, из-под воротникаи подшлемника видна была часть сизой, покрытой грязной щетиной щеки, однотоннои стонуще вырывались у него усталые всхлипывания, он не мог отдышаться.

– О, Господи, Господи, силов моих нет…

Кузнецов смотрел на Чибисова, повторявшего это невнятное,как молитву в беспамятстве, и почувствовал, что начал замерзать: мокрое отдолгого возбуждения тело со слипшимся бельем и гимнастеркой быстро терялотепло, ветер продувал шинель насквозь. И стало сводить челюсти от задушливойзевоты Нечаева, от порывов пронизывающего холода, смешанного с неисчезающимсладковатым запахом горелого мяса. С отвращением сглотнув слюну, он подошел кЧибисову, спросил шепотом:

– Вы, Чибисов, не заболели? Как вы? - и отогнулворотник шинели на его лице.

Округленный во внезапном испуге глаз затравленно глянул вверх,но затем моргнул, узнал, принял осмысленное выражение, и донеслись насильноободряющие самого себя выкрики Чибисова:

– Здоров я, здоров, товарищ лейтенант! Я на ногах. Несумлевайтесь, за-ради Бога! Встать мне? Встать? Стрелять я могу…

– Нечем стрелять, - проговорил Кузнецов, затуманенновспомнив Чибисова в бою - движения его рук, рвущих назад рукоятку затвора,оторопелое, как в последнем жизненном свершении, лицо в обводе подшлемника,который он не снимал с марша, и вместе с тем спину его, съеженную, по видуобреченную, приготовленную к страшному. Он был, пожалуй, не хуже и не лучшедругих заряжающих, но эта спина его, попадая на глаза Кузнецову, высекала вдуше вспышку ядовитой жалости, и подмывало закричать: "Что ежитесь,зачем?" - но память не выпускала того, что Чибисов в два раза старше, чтоу него пятеро детей…

– Пока кончилось, Чибисов, отдыхайте, - сказал Кузнецови отвернулся, мучительно замер в глухой пустоте…

Нет, это одно-единственное уцелевшее орудие, что осталось отбатареи, без снарядов, и их четверо, в том числе и он, были награжденыулыбнувшейся судьбой случайным счастьем пережить день и вечер нескончаемогобоя, прожить дольше других. Но радости жизни не было. Так очевидно стало, чтонемцы прорвали оборону, что бой идет в тылу, за спиной; впереди - тоже немецкиетанки, прекратившие к вечеру атаки, а у них ни одного снаряда. После всего, чтонадо было пережить за эти сутки, он, как в болезни, перешагнул через что-то - иэто новое, почти подсознательное, толкало его к тому разрушительному, опьяненномусостоянию ненависти, наслаждения своей силой, какое испытывал он, когда стрелялпо танкам.