Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

Словоохотливый ненужно застегнул и расстегнул свой пиджак, выправил воротник сатиновой рубашки и затравленно оглядел всех.

— Не понимаю… — забормотал он. — Какие это порядки завелись… У меня плацкарта, я законное право имею на мое место…

Сероглазый освирепел и шагнул к нему. Но из-за перегородки выкатился быстро еще один пассажир, ухватил сероглазого за плечо и весело (а все лицо так и сияет от радости) и ласково сказал:

— Постой-ка, Митрий… Не порти себе здоровья… И к тому же ведь нынче не двадцатый год… Мы все это происшествие моментально уладим. Отстранись-ка, товарищ…

Сероглазый покорно отстранился и пропустил этого нового, веселого товарища своего.

— Ну-с, почтеннейший, — сказал тот словоохотливому рассказчику. Соберите вы аккуратно свой багаж, скликнем мы кондуктора и убирайтесь вы вместе с бабушкой своей в другой вагон… Очень уж от вас дух нехороший по всем отделениям идет…

Говорит так улыбающийся, веселый, а в глазах непреклонность железная, не прошибешь ее.

И кругом тишина. Пассажиры молчат и украдкой разглядывают этих двух, таких решительных, властных, вмешивающихся не в свое, как будто, дело. Разглядывают — но молчат.

Поискал словоохотливый пассажир взглядом сочувствия у окружающих и осмелился:

— Приглашайте кондуктора, начальника поезда. Не пойду!.. Не желаю переходить в другой вагон. У меня плацкарта.

— А? — удивленно округлил свои веселые глаза веселый сосед. И, обернувшись к товарищу, тихонько толкнул его:

— Пройди-ка, Митрий, на свое место… Разговор у меня с гражданином этим будет семейный… Нечего тебе глазами ворочать. Иди!..

И, меняя сразу голос, громко крикнул:

— Товарищ Петров, пожалуй-ка сюда…

Из соседнего отделения вышел на зов этот еще один, третий пассажир.

— Что это вы, ребята, тут канителитесь? — лениво спросил он.

— Сбегай по поезду, тащи сюда главного кондуктора. Воздух здесь нужно прочистить.

Новопришедший поглядел на словоохотливого пассажира, вяло улыбнулся и ушел.

10

Митрий, сероглазый, лохматый, покорно ушел на свое место. Веселый товарищ его прислонился к перегородке и стал скручивать папироску. Словоохотливый пассажир с независимым видом уселся глубоко на скамью, прислонился к стенке и глядел куда-то в сторону.

Кондуктор пришел недовольный, важный. Протиснулся он в отделение:

— Ну, в чем дело?

Веселый вытащил папироску изо рта, засиял улыбкой:

— Видите ли, товарищ, маленькое перемещение тут требуется сделать… Вот гражданину этому по состоянию… его здоровья требуется в другой вагон переместиться.

— Постойте!.. — сорвался словоохотливый с места. — Я совсем не желаю уходить отсюда… Это вот ихняя придирка…

Кондуктор брезгливо поглядел на всех, на словоохотливого, на веселого, на его товарища, который ходил за ним:

— Черт знает!.. Пустяки какие, а вы людей беспокоите… Вот приглашу агента Лооктогпу и составлю протокол… Показывайте, гражданин, свои документы. Да!..

Веселый сунул руку в карман, усмехнулся:

— Документы у нас в порядке, товарищ!

И, вытащив пачку бумажек, книжек, протянул ее кондуктору.

Тот развернул первую бумажку, прочел, удивленно поглядел на веселого, потом прочел еще одну и еще больше удивился. Лицо у него сразу обмякло, перестало быть важным и хмурым. Он бережно сложил документы, выровнял пачечку и подал ее веселому:

— Пожалуйте, товарищ…

И глядел он на него и его товарища (того, кого назвал тот Петровым) таким взглядом, что, перехватив этот взгляд, насторожившийся, притаившийся словоохотливый пассажир слегка побурел, заерзал на месте, встал, оправил на себе пиджак и, не глядя на людей, хрипло, скороговоркой сказал:

— Ежели, гражданин кондуктор, имеются у вас места в другом вагоне, то желаю я перейти отсюда…

11

Уходил он из вагона на первой остановке молча, ни с кем не прощаясь. Его соседи по отделению предупредительно очистили проход для него — и он, навьюченный чемоданом, постелью, кулечками и большим эмалированным чайником, исчез без всяких напутствий.

Больше его соседи не видали до самого Екатеринбурга.

В Екатеринбурге, где нужно было ему слезать, на перроне мелькнула его фигура в снующей, движущейся толпе. И там из своих окон, с площадок увидели они, как осанисто выпрямился он, идя впереди носильщика с вещами, как подошел к худенькой молодой женщине, как обхватил ее неуклюжими хищными объятиями и присосался к бледной щеке.

И в это время те, кто были к нему ближе, успели заметить в огромных, оттененных длинными ресницами глазах маленькой женщины непередаваемый остановившийся давнишний испуг. Испуг на всю жизнь…

НИКШИНА ОПЛОШНОСТЬ

Рассказ о том, как болтливый и хвастливый мужичонка Никша по пьяному делу сообщил белым, где скрываются партизаны, и о том, что из этой его оплошности вышло.

Журнал «Сибирские огни», № 2, 1925 г.

1

Чорт знает! Пишем о революции, о людях революции, о жизни, революцией с самого дна вздыбленной, перемешанной, — а выходит трагедия, страхи выходят, нытье…

Разве не было в революции здорового, сверкающего, металлом звонким гремящего смеха? Разве не было?..

Было.

Вот Макариха, у которой хиус выдубил морщинистую кожу на лице и на руках и годы провели хитрый узор морщин, — вот Макариха, которая дальше своей Никольщины бывала только в ста верстах на торгу волостном, — она в эту самую революцию смех слыхала — веселый, неудержный, прилипчивый. Такой смех, что на старости лет сморщила она лицо свое, все морщинки радостью осветила, все бороздочки в радости искупала — и от хохота закашлялась, заохала, заныла.

2

Так вот, значит:

Шел Никша еланью с Верхней Заимки домой в Никольщину. Шел навеселе. Пошатываясь, скрипучим голосом (не голос — телега немазанная!) песню проголосную, жалостливую напевая. Шел — и нес в себе мысли веселые, легкие. Акентий Васильевич, которому Никша на Верхней Заимке руду метал — кровь дурную, лишнюю выпускал, отменно самогон наловчился гнать, и от того самогона тепло звенело в голове, выплясывали сами по себе ноги, и нечаянная радость по сердцу растекалась.

Мысли у Никши веселые были, горделивые: вот, изгаляются напроходь мужики над Никшей, бездомовщиной попрекают, ленью и тем, что баба-покойница с писарем валандалась, и тем, что дети не шли, не родились от него, и корявым лицом несуразным. Всем попрекают, а коснись заделье какое — тут сразу тебе: Никон Палыч, помоги, уважь! А Никон Палыч не только руду умеет метать, он и тараканов выводить мастер, он хомут снимать ловкач — болезнь это такая — хомут, неладная болезнь, приговорная; у него заговор есть от змеиного укуса, заговор от лихого глазу, от лихоманки, потыкоты, от чирьев. Нужный человек Никон Палыч. В крестьянском обиходе как без него обойдешься? Ну, конечно, как только нужда пройдет — сразу и забудется Никон Палыч, и вылезет обидное, насмешливое: Никша.

Легкие мысли нес в себе Никша. Под ноги не глядел, косолапо загребал