Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

лесу. Агафонов получил сведения, что где-то поблизости собираются в отряд пьяновские, из полусожженного села Пьянова, крестьяне. Подпоручику надлежало разыскать этот отряд и, если он не особенно велик, разбить его. А в случае, если он окажется сильнее Власовского отряда, обложить его и гнать к есаулу вестовых за подмогой.

Подпоручик пошарил усердно по еланям, по боркам. Ничего подозрительного не встретилось. Только однажды застава наткнулась на пьяного, нелепого мужичёнка, который с пьяных глаз принял отряд за партизан, и от которого никаких сведений, ценных для подпоручика Власова, как доложил старший, добиться нельзя было.

Потом полурота Власова растянулась в лесу, недалеко от того места, где встретился мужичёнка пьяный, на отдых.

Солдаты составили в козлы ружья, собрались возле них в кучки, прилегли, закурили. Было тихо в лесу. Сосны млели в зное и пахли терпко и пряно. Разогретая палая хвоя мягко шуршала под ногами. Гудели протяжно комары. Они вились над людьми, жалили, беспокоили. Густые дымокуры отгоняли их плохо.

Солдаты лениво переговаривались, врали друг другу, хвастались, незлобливо переругивались. Власов в тени сосен клевал носом и досадливо отмахивался от комаров. Взводный услужливо разжигал ему дымокур, накидывая на красный огонь свежую траву и гнилушки. Грязно-молочный дым полз тяжело к верхушкам дерев. Ловя минуты вялого бодрствования подпоручика, взводный осторожно поучал:

— Нам бы, ваше благородье, рази в эту сторону подаваться?.. Здесь никаких партизанов. Здесь спокойно. Вот ежели за Пьянову через хребты, тамока, может быть, и достигли кого… Неправильное направление дадено командиром…

Власов таращил сонно глаза и, стараясь быть внушительным, отвечал:

— Ну, ну… Начальство, брат, дело знает… Не глупей тебя…

— Да я знаю, что не глупей, а только никакого резону нет нам здесь шарить. Только комаров кормим…

И тут быстро сунулся, уминая траву, топча кустарники, солдат сторожевой: нагнулся к начальству, красное, возбужденно-веселое лицо показал и:

— Вашблагородье! С долинки подбирается к нам кто-то!..

Вскочили, сорвали сон с себя, перешагнули через дымокур. Сразу движенье. Разобрали солдаты ружья из козел. Приказанье. Рассыпались, залегли, притаились. Ждут.

Хлеснуло по ветвям, шарахнуло, запело. Начался обстрел.

10

Ребята, не заходя в улицу, остановились, посовещались меж собой и сказали Никше:

— Иди-ка ты, дядя, от нас!.. Да лучше всего схоронись где-нибудь. Неровен час, вернутся белые, нагрянут в Никольщину и спустят с тебя шкуру, да не одну.

Удивился Никша:

— Пошто же это хорониться?.. — Но ребята засмеяли его, стыдно ему стало, он и ушел от них.

А они забрали солдата пленного, повернули к поскотине и пошли какой-то своей дорогою.

Подумал Никша: когда еще белые вернутся, можно успеть дома побывать, у соседей потолкаться, — может, и самогонкой где угостят.

Побывал Никша у себя: неприглядно, пусто у него в избе. Кто-то с поветей жерди утащил, четыре жердины хорошие. Ругнулся Никша, разволновался. Обошел соседей, рассказал бабам про мытарства свои. Всюду застал беспокойство, тревогу; везде не до Никши. Горько ему стало — пошел он, как к последнему пристанищу, к Макарихе.

У Макарихи изба на самом краю деревни, так же, как у Никши. Макариха тоже, как и Никша, бобылкой жила. И, как и он же, лекарила, только по бабьей части. Поэтому, может быть, и дружба была промеж них стариковская. Дружба, над которой в деревне посмеивались изгально:

— Вот бы эту пару под венец!.. Наплодили бы они вшей!..

Застал Никша Макариху за суетней какой-то бабьей. Взглянула старуха на него, удивилась:

— Чего это ты, Никон Палыч, ни тверез, ни пьян? Откуда?

Сморщился Никша, разжалобился.

К другу своему, можно сказать, единственному пришел, да и тут смешки да хаханьки.

— Ты бы, Савельевна, с мое перетерпела, так тоже и протрезвилась-бы и опьянела! Да… Чем десны мыть, ты бы угостила. Я с зорьки ни пимши, ни емши. А тут еще мытарств сколько….

Добыла Макариха картошек, хлеба нарушила, насыпала соли горку на стол:

— Кушай…

— Эх, кабы чего-нибудь горяченького! А? — заюлил Никша.

— Нету, Никон… Утресь у Парамоновских остатки допили. Ишь, кумуха какая доспела — боятся все начальства военного… Как Пьянову пожгли, ну и наши трусят.

— Жалко, — вздохнул Никша.

Круто соля хлеб с картошкой, Никша рассказал про свои лесные встречи. И как поведал он про то, что рассказал белым о партизанах, хлопнула Макариха себя по бедрам, закачала головой, застыдила:

— Ах ты, неиздашный какой!.. Что же ты это наделал?! Теперь окружат их, бедненьких, ироды, перестреляют!.. Дурак ты, совсем дурак!..

— Да это не я… — оправдывался Никша. — Это самогон во мне действовал…

— Самого-он! — передразнила Макариха. — Ну, а потом што?..

Рассказал Никша, что было потом.

— Вот теперь ребята наказали, — кончил он, — чтоб, значит, убираться мне, схорониться мне…

— Зачем же? — дивилась Макариха: — Будут тебя партизаны наказывать за подлость твою, или как?..

— Нет… Не от партизан убираться, от белых. Ты, говорят, Никон, уходи из Никольщины, а то белые шкуру с тебя спустят.

Макариха удивленно наморщила лоб:

— Не пойму я, — недоумевала она. — Пошто же тебя белые будут трогать?.. Ну, да ежели ребята наказали, так, стало быть, понимают они, что к чему…

— Да! — вздохнул Никша.

Поев, перекрестил он торопливо рот, грудь перекрестил, попрощался с Макарихой и, вздыхая, ушел из Никольщины.

11

А над лесом, над кустарниками, над еланью гул и треск. Насаживает из пулеметов есаул; старается пачками из цепи своей Власов. Постреливают, щупают друг друга, обнаружиться один перед другим не решаются: хитрят.

Распугали комаров, посшибали ветви у сосен, окровавили пахучей клейкой кровью деревья. Наделали делов.

У Власова в отряде заблудящая пуля сшибла бойца, просверлив голову. У есаула кого-то ранило.

Палят, изводят заряды (эх, если бы да это добро в промышленное охотничье время в ход пустить!) — а по тропам неприметным, по кочкам, через калтусы, через релки, по кустарникам тянутся торопливо люди. Идут молчаливо, продираются сквозь чащу деловито. Тянутся они то гусем, то по-двое, по-трое. Тащат на себе пулемет. Обвешались гранатами, ловко приладили через плечо винтовки.

Идут и слышат перестрелку. Ухмыляются, веселеют, приободряются.

А вожатые, коноводы, а начальство партизанское на-ходу задачу себе задают и задачу эту, не останавливаясь, решают.

Зайдя Власову в тыл, обрушиваются на его отряд внезапно, обжигают неожиданностью, наседают свирепо и безудержно.

И есаул Агафонов, учуяв, что на его противника насели сзади (молодец Власов! — радостно думает догадливый командир), двигается вперед и бьет в лоб врага, бьет без разбору, со-слепу, сгоряча, по всем правилам искусства…

12

Никша уныло убрел обратно на Верхнюю Заимку к Акентию Васильевичу. Там он похвастался своими похождениями, но не встретил сочувствия, и самогоном, как втайне надеялся, угощен не был.

— Уноси-ка, Никша, от нас ноги