Заколдованные леса - Амос Тутуола

погоня была долгой, настичь ее мне так и не удалось, поэтому, когда она нырнула в темную пещеру на склоне каменистого холма, я без колебаний устремился следом.

Пещера была огромная, и там было совершенно темно; антилопы я не видел и преследовал ее по стуку копыт. Вскоре, однако, наступила тишина, и, не понимая, куда могла деться антилопа, я начал тщательно обыскивать пещеру. Внезапно кто-то схватил меня за правую руку, а потом, вывернув ее назад, искросыпительно треснул меня по уху. Сила у напавшего на меня разбойника была слоновья; я попытался вырваться, но он, ухватив меня еще и за шею, поволок к выходу из пещеры, награждая по дороге тяжеленными оплеухами. Когда пытка удушением и оплеухами стала нестерпимой, я вскричал: «Отпусти меня, я больше никогда не буду стрелять в твою антилопу! Да отпусти же меня, ради бога, мне вовсе не нужна твоя дичь!» Но разбойник молча тащил меня вперед, продолжая сурово карать. Иногда Он пребольно ущипывал меня, иногда пинал, а иногда бил по голове — эта пытка усугублялась еще и тем, что я не видел во тьме своего мучителя. Путь до выхода из пещеры показался мне бесконечным, и только в лесу, при свете дня, сумел я разглядеть напавшего на меня разбойника — он был низкорослый и чешуйчатый, по бокам — плавники, будто у рыбы, а на спине — огромный горб. В остальном он напоминал человека — две ноги, две руки, одна голова и два глаза, — но сзади у него виднелся рыбий хвост, а глаза были огромные, раз в шесть, наверно, больше, чем у человека, и ярко-красные, словно сырое мясо. Вытащив меня из пещеры, он приказал мне пригнуться и обхватить ладонями колени, а когда я повиновался, вскочил мне на спину, ткнул меня твердыми пятками под ребра и повелел везти его, будто я лошадь. Делать нечего, пришлось покориться — тем более что ружье Чешуйник отобрал у меня еще в пещере и теперь был вооружен. Вскоре мы выбрались из леса в поле с высокой травой, и тут мои страдания удесятерились. Чешуйник заранее запасся прутьями и, безжалостно стегая меня, радостно хохотал, а его слюни долбили мне голову удлиненными от тягучести каплями; если же я пытался распрямиться, он злобно хлестал меня прутьями, чтобы напомнить мне мои лошажьи обязанности. Порой он заставлял меня ржать, а когда ему казалось, что ржу я недостаточно громко и похоже на лошадь, он щедро отвешивал мне полновесные оплеухи. Время от времени ему хотелось, чтобы я подбрасывал его, как настоящая лошадь, и мне приходилось выполнять его капризы, ибо за неповиновение он просто выбил бы из меня дух. Наконец мы прибыли к подземной норе; Чешуйник соскочил с меня, связал мне за спиной руки и проворно спустился в нору; но вскоре снова вылез из нее, волоча за собой длинную цепь. Обмотав мне цепью шею — не очень, правда, туго, чтобы я смог дышать, — он привязал цепь к дереву и снова улез в нору, ибо она служила ему жильем.

Мы добрались до норы около двух часов пополудни, и, когда Чешуйник скрылся, я стал оплакивать свою жизнь в оба глаза, но плакал осторожно и негромко, чтобы Чешуйник, чего доброго, не услышал и не покарал бы меня какой-нибудь особенно злодейской карой. Он вылез из норы в пятом часу и, подступив ко мне почти вплотную, пощупал мой живот, чтобы узнать, не проголодался ли я. Обнаружив, что живот у меня плоский, словно доска, он снова нырнул в нору и вернулся с ломтем сырого ямса; положив его на землю, он приказал мне есть, а руки не развязал. Я встал на колени, согнулся и начал жевать принесенный ямс, не подымая его с земли, но отъел только маленький кусочек, ибо сырая пища не очень-то радует нормального человека. После еды Чешуйник отвязал меня, вскочил мне на спину и заставил бегать по лесу. Вернулись мы к норе около семи часов вечера; спрыгнув с меня, Чешуйник подкрепился ямсом, который он вынес для меня днем, а уж остатки ямса доел после Чешуйника я. Потом, снова привязав меня цепью к дереву, Чешуйник удовлетворенно зевнул и отправился спать.

А мне, разумеется, не удалось сомкнуть глаз до самого утра — я думал о своей горестной судьбе, и время от времени меня душили рыдания, так что я громко всхлипывал, оплакивая свою тяжкую долю. Утром Чешуйник опять покормил меня сырым ямсом и потом целый день ездил на мне по лесу, а вечером, привязав меня, как и накануне, к дереву, снова дал мне сырого ямса и убрался в нору.

Вам, терпеливые слушатели мои, приходит, наверно, в голову, что я почти не боролся за свою свободу, и вы, конечно, правы. Но дело осложнялось тем, что Чешуйник отобрал у меня ружье и хранил его в норе, а мне даже заглянуть туда ни разу не удалось: по возвращении из поездок меня всегда ждала цепь. Я пытался прибегнуть к заклинаниям и неизменно убеждался, что они бессильны; я призывал на помощь магию огеде, но Чешуйник оставался бодрым и подвижным.

Время тянулось мучительно медленно, и только через два дня удалось мне наконец осознать свою ошибку. Я полагался на магию, а у Господа нашего помощи не просил, забыв, что он творец и хозяин всего сущего на земле. И вот, когда настал третий день моей тяжкой неволи, я воззвал к Великому Творцу.

— Господь неба и земли, — с мольбою воскликнул я, — Владыка жизни и Хранитель смерти, сжалься надо мной! Избавь меня от моего мучителя, не допусти, чтоб он съел меня и превратил мой череп в чашу для вина! Спаси от лютой смерти и не посылай меня на небо, ибо мне многое надо завершить здесь, на земле! Пусть служители Шанго служат Шанго — в конце концов они вознесут молитвы Тебе! Пусть ряженые поклоняются устроителю маскарада — в конце концов они склонятся перед Тобой! Пусть курятся ритуальным дымом жертвенники Ойи — в конце концов священная жертва будет принесена Тебе! Для мусульман Ты — Анаби, для христиан — Спаситель, приди же мне на помощь, о Великий Властелин, ибо у меня не хватает сил для борьбы за освобождение из неволи!

Так взмолился я и предал судьбу свою в руки Господа. А наутро, когда Чешуйник вынес мне из норы сырого ямса, бог надоумил меня обратиться к нему с коварным вопросом.

— Не разгневайся, о хозяин, — сказал я, — и ответь мне, почему ты