Бомбы сброшены! - Гай Пенроуз Гибсон

Мы приближаемся к аэродрому с востока, напряженно гадая, будут ли американские зенитки стрелять по нам.

Впереди появляется большой аэродром. Я по радио приказываю своим пилотам сажать самолеты на брюхо, не следует сдавать противнику исправные машины. Они должны выпустить шасси, но не закрывать замки. В этом случае при посадке на большой скорости шасси просто вывернет. Самый лучший способ исполнить задуманное — резко затормозить одно колесо, а потом повернуть руль в ту же сторону. Я вижу на аэродроме толпу солдат. Они построены — вероятно, празднуют победу. Развевается американский флаг. Сначала мы проходим над аэродромом на малой высоте, чтобы убедиться, что во время посадки нас не обстреляют зенитки. Участники парада внезапно понимают, кто мы, и видят свастику на крыльях самолетов у себя над головой. Кое-кто поспешно падает на землю. Все пилоты приземлились, как им было приказано. Лишь одна машина выполнила нормальную посадку. Фельдфебель из 2-й группы вез вместе с собой девушку в хвостовом отсеке самолета. Он испугался, что при посадке на брюхо его драгоценный груз может пострадать. «Разумеется», он ее совершенно не знал. Она «совершенно случайно стояла в кустах» на краю аэродрома и очень не хотела остаться и попасть к русским. Но его товарищи знают правду.

Так как я летел первым, мой самолет лежит на земле в самом конце взлетной полосы. Какой-то солдат уже стоит рядом с кабиной, нацелив на меня пистолет. Я открываю колпак, и тут же его рука тянется, чтобы сорвать с меня Золотые Дубовые Листья. Я отталкиваю его в сторону и закрываю колпак. Вероятно, первая встреча с американцами могла завершиться для меня плохо, если бы не подлетел джип с офицерами, которые устроили ему головомойку и отослали прочь. Когда они подошли поближе и увидели пропитанную кровью повязку — результат воздушного боя над Заацем, первым делом меня отвели в перевязочный пункт и сменили повязку. Нирманн все время держится рядом со мной и всюду следует за мной как тень. Затем меня ведут в большую комнату, отгороженную от зала наверху, который превращен в подобие офицерской столовой.

Здесь я встречаюсь с остальными моими товарищами, которых доставили прямо сюда. Они становятся по стойке смирно и приветствуют меня салютом, предписанным фюрером. В дальнем конце комнаты стоит маленькая группа американских офицеров. «Немецкое приветствие» им явно не нравится, и они начинают переговариваться между собой. Судя по всему, это офицеры истребительной части, базирующейся на аэродроме. Мы видели там их «Тандерболты» и «Мустанги». Ко мне подходит переводчик и спрашивает, говорю ли я по-английски. Он также говорит, что их командир возражает про?; тив фашистского салюта.

Я отвечаю ему:

«Даже если бы я говорил по-английски, мы в Германии и будем говорить только по-немецки. А что касается немецкого приветствия, у нас есть приказ салютовать именно так, и мы как солдаты обязаны исполнять приказы. Скажите своему командиру, что мы солдаты эскадры «Иммельман». Так как война закончилась, и никто нас в воздухе не победил, мы не считаем себя пленными. Германский солдат не потерял своей части. Нас просто задавили огромной массой техники. Мы приземлились здесь потому, что не желаем оставаться в советской зоне. Мы хотели бы больше не касаться этого вопроса. Лучше позвольте нам умыться и привести себя в порядок, и дайте чего-нибудь поесть».

Некоторые офицеры продолжают хмуриться, но все-таки наши пожелания выполнены. Мы умываемся так старательно, что на полу в столовой появляется целая лужа. Мы чувствуем себя дома, почему бы и нет? Мы все еще в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Потом мы начинаем есть. Снова появляется переводчик и спрашивает нас от имени командира части, не желаем ли мы переговорить с ним и его офицерами, когда закончим с едой. Это приглашение заинтересовало нас как летчиков, и мы соглашаемся, особенно потому, что запрещено говорить, «где и почему выигрывают и проигрывают воины». Снаружи доносятся выстрелы и крики, цветные напились и празднуют победу. Я не хотел бы спускаться на первый этаж, пули праздничного салюта свистят то там, то здесь. Спать мы отправляемся очень поздно.

Почти все наши личные вещи ночью были украдены. Самой большой потерей для меня стала кража моей летной книжки, в которой описаны детали всех моих вылетов с первого до две тысячи пятьсот тринадцатого. Пропали копия Бриллиантов, свидетельство о награждении Знаком пилота с Бриллиантами, высшая венгерская награда и многое другое, не считая часов и разных мелочей. Даже специально изготовленный для меня протез Норманн нашел под чьей-то кроватью. Вероятно, тот хотел вырезать из него себе сувенир и потом продать как «кусок высокопоставленного джерри».

Рано утром я получаю приказ явиться в штаб американской IX воздушной армии в Эрлангене. Я отказываюсь, пока мне не вернут мои скудные пожитки. После долгих уговоров мне сказано, что дело очень срочное, и дают слово вернуть все похищенное, как только вор будет найден. Я отправляюсь вместе с Нирманном. В штабе нас прежде всего допросили три офицера Генерального Штаба. Они начали показывать нам фотографии, на которых, по их словам, были сняты жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Американцы доказывали нам, что поскольку мы сражались за эту мерзость, то мы ответственны за нее. Они отказались мне поверить, когда я сказал, что ни разу в жизни не видел концентрационного лагеря. Я добавил, что, если были допущены какие-то перегибы, об этом можно только пожалеть и осудить их, но за настоящие преступления должно последовать наказания. Я добавил, что во время войны подобные жестокости допускали не только немцы, но вообще все народы. Пришлось напомнить им об англо-бурской войне. Все эксцессы следует судить по одним критериям. Я не верю, что эти груды трупов сняты в концентрационных лагерях. Я сказал, что видел нечто подобное, но не на снимках, а в жизни, после воздушных налетов на Дрезден и Гамбург, другие города Германии. Четырехмоторные бомбардировщики союзников без всякого разбора засыпали их градом зажигательных и фугасных бомб, в результате чего гибли тысячи женщин и детей. Я заверяю этих джентльменов, что, если их особенно интересуют зверства, они могут найти более чем достаточно материала у своих восточных союзников.

Больше эти фотографии нам не показывали. Офицер, составлявший протокол допроса, пока я говорил, смотрел на меня с нескрываемой злобой, а потом произнес:

«Типичный нацистский офицер».

Не понимаю, как можно называть типичным нацистским офицером человека только за то, что он говорит правду. Знают ли эти джентльмены, что мы никогда не сражались ни за одну политическую партию? Мы сражались только за Германию. В это верили миллионы моих соотечественников, которые погибли. Когда я говорю, что настанет день, когда они пожалеют, что, разбив нас, они уничтожили передовой бастион борьбы против большевизма, американцы воспринимают это как пропаганду и не верят мне. Они сказали, что мы просто желаем поссорить союзников и стравить их между собой. Через несколько часов нас принял командующий армией генерал Уайленд.

Он сказал мне, что его предки немцы, родом из Бремена. Генерал произвел на меня очень хорошее впечатление. Во время беседы я сказал, что в Китцингене у меня пропали кое-какие вещи, очень мне дорогие. Я спросил, часто ли такое происходит в американской армии. Генерал сразу поднял шум, но не из-за моих претензий, а по поводу этого позорного воровства. Он приказал своему адъютанту передать командиру части, расквартированной в Китцингене, чтобы мои вещи были немедленно найдены, и пригрозить ему военно-полевым судом.