Сколько стоит корона - Катерина Коновалова

Он писал Эйриху о ситуации с ведьмой, так что рассказывать о произошедшем вновь не было нужды. Но свою вину Дойл ощущал остро.

— Ты сделал все, что мог. Колдовство — ты сам говорил — слишком сильно. Не будем больше об этом, — Эйрих отвлекся на беседу с королевой и улыбки празднующим лордам, но вскоре снова наклонился к Дойлу и заметил:

— А про рыжеволосую леди ты так ничего и не сказал, только глаз с нее не сводишь.

— Я… — Дойл отвел глаза, — попросил ее стать моей женой.

— И она поспешила согласиться, если верить ее взглядам, — Эйрих хлопнул брата по плечу, — мое благословение с тобой. И, клянусь, я сам прослежу, чтобы свадьба была грандиозной. Гулять будет вся Стения.

— Этого-то я и боюсь, — себе под нос пробормотал Дойл, а Эйрих, одним глотком ополовинив кубок, поднялся со своего места, заставляя разом замолчать всех присутствующих, и объявил:

— Лорды и леди, сегодня мы празднуем не только победу над Остеррадом.

Дойл преодолел желание закрыть рукой лицо, потому что догадался, о чем сейчас будет говорить брат. Не стоило упоминать помолвку. Проклятье, почему он не сумел промолчать до завтрашнего утра, когда хмель выветрится из королевской головы? Дойл ругал себя за излишнюю откровенность, а Эйрих продолжил:

— Мы празднуем падение еще одного бастиона, рядом с которым крепости Остеррада — не прочнее оград на полях. Имя этому бастиону — сердце моего брата, протектора Стении, милорда Дойла, принца Тордена. Я прошу всех выпить за здоровье принца и его невесты, леди Харроу, урожденной Рейнс.

Повисла тишина. Неприятная, гнетущая. Милорды открыли было рты — но даже королевских приказ не мог заставить их изобразить искреннюю радость. Щеки леди Харроу вспыхнули, Дойл сжал зубы. А потом в тишине раздалось громогласное:

— Всевышний, храни принца Тордена и его невесту! — Кэнт поднялся во весь свой громадный рост и опрокинул в себя полный кубок. За ним неуверенно поднялся лорд-казначей, потом рыцари — и последними встали лорды совета, которых хватило только на придушенный шепот.

Эйрих осушил свой кубок и сел обратно: он не обратил внимания на неловкость ситуации, а Дойл искренне желал либо немедленно исчезнуть из зала, либо (что предпочтительней) встретиться с каждым из лордов-доброжелателей в красной камере и серьезно поговорить: например, об уважении к королю. Леди Харроу едва заметно улыбнулась — и Дойлу стало немного легче. Во всяком случае, она не таила зла на него.

Эйрих сдержал слово — собственно, он держал его всегда.

Уже на следующий день по городам были разосланы гонцы, которые должны были на площадях зачитывать сразу два королевских послания: о победе над Остеррадом и о браке Дойла. Также он вызвал для личного разговора леди Харроу — и даже шпионы Рикона не смогли узнать, о чем они вдвоем говорили больше часа. Но, зная Эйриха, Дойл не сомневался, что его невесте не было нанесено никаких оскорблений.

Из королевской сокровищницы были извлечены драгоценности, которые, оказывается, полагалось носить женам принцев крови — Дойл попросил избавить его от их изучения. Кроме того, пользуясь внезапной активностью брата, он решительно самоустранился от планирования пира, выбора святейшего отца, который будет проводить церемонию, и прочих предсвадебных тонкостей. Он собирался до свадьбы закончить дело ведьм — старухи однозначно наговорили себе на смертную казнь, а вот их ученицы, хоть и обладали способностями к магии, вызывали серьезные сомнения. За свой короткий век (старшей было шестнадцать) они не отняли жизнь даже у курицы — и Дойл не мог решить, как с ними поступить. Рикон советовал сжечь вместе со старухами — и, в общем-то, был прав. Но у Дойла, как ни ругал он себя за мягкость, рука не поднималась подписать им смертный приговор. В эти дни он намеренно не встречался с леди Харроу, понимая, что одного ее слова будет достаточно для помилования девчонок.

— Сейчас они невинны, — сказал как-то Рик, — но завтра, освобожденные, пойдут разносить гнусь и гниль.

С этим спорить было трудно. А особенно со вторым аргументом: если казнить их сейчас, пока они невинны, мерзостная магия уйдет из их тел и освободит их души. Правда, Дойл не был знатоком душевных процессов, но знал, что Рикон в этом разбирается хорошо.

Однако все не мог поставить подпись на уже подготовленном приказе о смертной казни. Это дело изматывало и раздражало — не потому что Дойл боялся брать на себя ответственность, а потому что не видел верного решения. Оба варианта были одинаково плохи.

Отчаянно хотелось передать право принятия решения Эйриху, но, разумеется, Дойл этого не делал и изводил себя час за часом, день за днем. Между тем, приближался день, которого он и жаждал, и страшился — день его свадьбы.

Эйрих назначил свадьбу на первый день весны — но погоду предсказать не сумел. С утра за окном носился бешеный ледяной ветер, принесший с собой серые косматые облака и мелкий, слишком поздний снег, который лег пылью на крыши домов и мгновенно обратился в грязную кашу на улицах, под ногами людей и копытами лошадей.

Дойл проснулся не потому что пора было вставать и собираться на церемонию, а от холода — за ночь погас камин, и комната промерзла насквозь. Борясь со стуком зубов и проклиная все на свете, он с помощью Джила оделся, причем скорее поспешно, нежели тщательно. Душа его не была ни спокойна, ни чиста — напротив, ее острыми клыками и ядовитыми когтями терзали смутные сомнения. Джил начал было болтать что-то похожее на поздравления, но быстро умолк и приводил его в порядок в полной тишине.

Для свадьбы сшили специальный костюм — золотого цвета, в знак принадлежности к королевскому дому, да еще и с зелеными, как флаг Дойла, вставками. Выглядел он кошмарно и вызывал резь в глазах, но спорить с традициями было бесполезно.

Волосы слуга расчесывал очень долго и, кажется, выдрал половину, а потом нахлобучил на голову вместо обычного серебряного обруча, который Дойл надевал в торжественных случаях, что-то монструозное и золотое, от чего мгновенно заломило в висках. Пальцы потяжелели от перстней, а под конец Джил повесил ему на шею длинную цепь, которой впоследствии святейший отец соединит их с невестой руки. Цепь гремела и терла шею через ворот.

— Подай зеркало.

Джил притащил откуда-то здоровое, в половину роста, вогнутое стеклянное зеркало, в котором Дойл отразился с неприятной точностью. Все, что можно было подчеркнуть в его уродстве, было мастерски подчеркнуто свадебным нарядом.

Укороченные штаны крайне старательно указывали на тот факт, что колени находятся на разном уровне, причем правое несколько увеличено в сравнении с левым. Зеленые вставки весьма гармонично расположились на плечах, явственно подчеркивая их различие по величине, а ряд мелких пуговиц на груди был как будто создан для того, чтобы лучше обозначить его вечную сгорбленность. На фоне этого глупый венец из золотых листьев клевера практически ничего не значил — в отличие от глубоко запавших щек и темных кругов вокруг глаз: в зеркале Дойл видел все последствия собственной постоянной занятости и нехватки сна.