Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине - Вальтер Скотт

– Да, такой поединок действительно имел место в царствование одного из моих предков, – ответил король Филипп, – но это было очень давно, и он не может служить примером для настоящего времени и для настоящего случая. Тогда защищавшийся был простым обывателем низкого происхождения, орудием для нападения служила только палка, а для обороны – кожаная куртка. Согласитесь сами, мой царственный брат, нельзя же требовать, чтобы владетельный маркиз мог снизойти до поединка с собакой.

– Я ни в коем случае не думаю требовать такого поединка, – возразил Ричард. – Ценить жизнь беззащитного, но верного животного наравне с жизнью такого двуличного изменника, как этот маркиз, было бы неблагородно с моей стороны. Но вот наша перчатка, – король Ричард бросил свою перчатку по направлению к маркизу, – мы сами готовы вступить с ним в поединок в удовлетворение нанесенного ему нами оскорбления. Полагаю, что король Английский может удостоиться померить свои силы с маркизом Монсерратским.

Однако маркиз Конрад не поспешил поднять перчатку, брошенную ему Ричардом, что дало королю Филиппу возможность вмешаться прежде, чем был принят вызов.

– Король, – заявил он, – сто´ит настолько выше маркиза, насколько собака стояла бы ниже маркиза, и мы, по совести, не можем допустить, чтобы король Ричард, глава Крестового похода, меч и щит христианства, выступил бы лично в этом поединке.

– Я, со своей стороны, также протестую против решения короля Ричарда выступить лично в поединке, – заявил представитель Венецианской республики, – пока Его Величество не заплатит пятидесяти тысяч безантов, которые он должен республике. Достаточно и того, что мы подвергаемся риску лишиться этой суммы в случае его гибели в сражении с мусульманами, но простирать этот риск на ссору с маркизом из-за собаки и знамени республики находим неблагоразумным.

– А я, – воскликнул Уильям Длинный Меч, граф Солсбери, – я также против личного участия в поединке короля Английского, так как его жизнь принадлежит не ему, а английскому народу. Возьмите вашу перчатку, брат мой, и считайте, что это ее ветром снесло с вашей руки. Моя перчатка ляжет вместо вашей, я также сын короля, и хотя мой герб пересечен полосой слева направо, тем не менее мой титул не ниже титула маркиза, и ему должно быть даже лестно вступить со мной в поединок.

Тогда Конрад Монсерратский обратился ко всем присутствовавшим:

– Государи и благородные рыцари, – воскликнул он, – призываю вас в свидетели того, что я не принимаю вызова короля Ричарда, ибо мы его выбрали предводителем всех войск крестоносцев и ему вручили великое дело освобождения Гроба Господня из рук неверных! Если он берет на свою совесть ответственность за вызов на поединок союзника на основании такой ничтожной и бездоказательной причины, то моя совесть не в состоянии вынести упрека, который я вполне заслужил бы, приняв этот вызов.

– Маркиз Монсерратский, – заметил на это великий магистр Иерусалимского ордена, – говорит как мудрый и здравомыслящий человек, и мне кажется, что без ущерба для чести той и другой стороны возникшее недоразумение может после этого заявления маркиза прекратиться.

– Да, и я того же мнения, – заявил король Филипп. – Это дело может быть предано полному забвению, если король Ричард возьмет назад свое тяжкое обвинение, действительно основанное на ничтожных уликах.

– Брат мой, король Французский, – раздраженно воскликнул Ричард, – никогда не бросал я своих слов на ветер и тем более обвинения кого-либо в бесчестном поступке! И здесь, при собрании всех государей и крестоносцев, я снова обвиняю Конрада, маркиза Монсерратского, в том, что он ночью, как тать, похитил с холма Святого Георгия английское знамя. Я продолжаю считать его вором и называю его таковым в лицо. А теперь прошу назначить день и час для поединка, и, поскольку маркиз отказывается сразиться со мной лично, я надеюсь, найду того, кто выступит за меня.

– Тебе же, Уильям, – обратился Ричард к графу Солсбери, – я запрещаю обнажать за меня твой меч в предстоящем поединке.

– Поскольку мое посредничество ничуть не способствует восстановлению мира и согласия, – заявил король Филипп, – то в качестве третейского судьи, каким по моему положению мне приходится быть между вами, я постановляю: на пятый день от дня сегодняшнего этот прискорбный спор должен быть разрешен поединком по рыцарскому уставу: на поединок Ричард, король Английский, явится не в качестве обвинителя, а в качестве борца и выставит за себя достойного рыцаря, маркиз же Монсерратский явится лично, в качестве обвиняемого и бойца.

– Да, а место поединка, – спохватился король Филипп, – я не назначил и, признаюсь, нахожусь в связи с этим в большом затруднении. Необходимо, чтобы поединок состоялся на нейтральной земле, допустить его в нашем лагере я не соглашусь, так как обе враждующие стороны разделятся на две враждебные партии.

– Я считал бы удобным просить доблестного султана Саладина определить для поединка участок нейтральной земли, – предложил король Ричард. – Правда, он мусульманин, но мне никогда не случалось видеть рыцаря более благородного и честного, чем султан Саладин. Мы можем твердо и смело положиться на его решение. Говорю это для тех, кто опасается дурных последствий поединка в самом лагере. Что же касается лично меня, то я готов драться со своим врагом, где бы судьба меня с ним ни свела.

– Да будет так! – воскликнул король Филипп. – Мы уведомим султана Саладина о предстоящем поединке, хотя этим и посвящаем нашего врага в тот злосчастный раздор, который, если бы это было возможно, мы охотно скрыли бы и от самих себя. Пока же я увещеваю вас как добрых христиан и прошу как честных рыцарей позаботиться о том, чтобы роковая распря эта не возбуждала в нашем лагере дальнейших ссор и вражды. Подумайте: с этой минуты наша ссора торжественно предоставлена суду Божию, а потому пусть всякий и обратится к Всевышнему Судье с молитвой, чтобы победа досталась правому – и да будет в том Его святая воля!

– Аминь, аминь! – раздались со всех сторон голоса государей и вождей войска крестоносцев. Присутствовавшие стали расходиться.

В эту минуту великий магистр ордена храмовников подошел к маркизу Монсерратскому.

– Конрад, – обратился он к нему тихим голосом, – не прибавишь ты к этой молитве другую, чтобы избавиться от могущества пса, как восклицает царь-псалмопевец.

– Замолчи, – вскрикнул маркиз Монсерратский, – и не забывай, что злой дух, который внедрился в тебя, – недаром в девизе твоего ордена начертано «Feriatur leo»[25], – может и тебя выдать с головой!

– Оставим это, – ответил храмовник, – поговорим о тебе. Ты не страшишься поединка? Ты устоишь?

– Без сомнения, – ответил Конрад. – Мне, конечно не особенно приятно иметь дело с железной рукой Ричарда, в чем откровенно признаюсь, но, кроме Ричарда, нет в английской армии, включая и его брата Уильяма, такого человека, которого бы я побоялся.

– Я очень рад, что ты так уверен в себе, – продолжал храмовник. – Однако согласись, что зубы этой собаки на этот раз сделали для разрыва союза государей больше, чем твоя остроумная выдумка и даже кинжал хариджита. Разве ты не замечаешь, с каким трудом скрывает Филипп под маской сожаления радость от мысли вскоре освободиться от союза, которым так сильно тяготится? Взгляни на Генриха Шампанского: улыбка играет на устах его, как нежное вино в бокале. А эрцгерцог Австрийский! Он задыхается от радости и уверен, что за ссору его с Ричардом ты отомстишь своей победой на поединке. Но, т-с-с, он сам приближается к нам… Как жаль, ваше высочество, – обратился к эрцгерцогу Австрийскому великий магистр, – что в стенах нашего Сиона образовалась брешь.