Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

будет собак покормить. Однако проголодались.

– Теперь не проголодаются, – сказал Тютька, вытаскивая из-за пазухи что-то. – Зачем их кормить? На, считай.

И Тютька бросил в снег собачьи хвосты. Нот узнал хвосты своих собак.

– Да, – сказал Нот. – Значит, ты убил ночью моих собак?

– Нет, – сказал Тютька. – Не ночью, а утром. Ночью было темно. А утром было светло. Унес я твоих собак и бросил в прорубь. Хвосты тебе оставил. На, возьми хвосты. Хорошие были у тебя собаки.

– Значит, разорил ты меня? – сказал Нот.

– Не знаю, – сказал Тютька. – Одну сучку я тебе оставил. Белую сучку.

– В прорубь, что ли, мне теперь прыгнуть вслед за моими собаками! – сказал Нот.

– Вот, вот, – сказал Тютька. – Надо прыгнуть в прорубь. Вот, вот!

– Ы, иди сюда! – крикнул Нот.

Ы, услыша крик Нота, вышла из зимника.

– Не плачь, Ы, – сказал Нот. – Не надо плакать.

Ы, увидя кровь, капавшую с ножа Тютьки, спросила:

– Чья это кровь, Нот? Это не твоя ли кровь?

– Это кровь наших собак, – сказал Нот. – Тютька зарезал ночью наших собак. Не плачь, Ы, не надо плакать.

– Надо, – сказал Тютька, – пусть плачет. Я для того и убил собак, чтобы она плакала.

Ы нагнулась и, подняв собачьи хвосты, стала их гладить, ласкать стала их, как будто они были живые хвосты живых собак, будто и собаки тоже были здесь вместе с хвостами.

– Что теперь мы будем делать? – сказала Ы, смотря на собачьи хвосты. – Как без собак будем жить? Ты не знаешь, Нот?

– Не знаю, – сказал Нот.

– А я знаю, – сказал Тютька.

Ы посмотрела на Тютьку.

– Да, я знаю, – сказал Тютька. – Я знаю, как вы будете жить. День будете жить, два будете жить. А потом Нот пойдет к реке, станет возле проруби и скажет: «Ы, толкни меня в прорубь. Кормить мне тебя нечем. Ничего у меня нету». Ы скажет: «Раз ничего у тебя нету, ни рыбы нету, ни мяса нету, ни собак нету, зачем же ты меня украл?» Нот и Ы станут ругаться. Потом Нот толкнет Ы в прорубь и прыгнет сам в прорубь. Да, я знаю, как вы будете жить. В проруби холодно вам будет жить, как собакам. Наверное, они примерзли. И вы тоже примерзнете к реке. Людям придется вас отколачивать топором, чтобы очистить прорубь.

– Не слушай его, Ы: он врет, – сказал Нот.

– Да, я знаю. Я знаю, как вам помочь, – сказал Тютька. – У меня собак много, даже больше, чем у Вайта. Я могу вам дать немного собак. Только, Нот, я отрежу тебе ухо и за это дам тебе пять собак. Пять собак я тебе дам за твое грязное ухо.

– Толкни его, Нот, – сказала Ы. – Толкни его, чтоб он упал в снег.

– Ухо жалеешь, дай я тебе отрежу нос, – сказал Тютька. – За твой нос я тебе дам восемь собак.

– Толкни его, Нот! Ну, толкни! – сказала Ы, – ударь его!

– Нос не хочешь дать, дай я тебе отрежу губы. Десять собак я тебе дам за твои губы. Губы отрежу и покажу соседям.

– Ударь его, Нот, – сказала Ы. – Ударь его по губам. Ну, ударь скорей!

– Да, – сказал Нот, – надо его ударить… Я тебя ударю, Тютька, лучше уходи.

– Дурак, – сказал Тютька. – За две губы даю десять собак, а он не берет. Зачем теперь тебе губы?

– Вот тебе мои губы, – сказал Нот и толкнул Тютьку. – На, возьми мои губы. Почему не берешь?

– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух! Я еще приду за твоими губами, Нот. Ух! ух!

Придя домой, Тютька сказал Пилензите, своей старшей жене:

– Когда-то и ты была бабой. А теперь ты старуха. Нос у тебя сморщенный. Рот как у рыбы. Ну-ка, иди сюда!

Пилензита поставила перед Тютькой чашку с нерпичьим жиром и отвернулась.

Тютька схватил Пилензиту за руку, потрогал руку и оттолкнул ее от себя.

– Раньше и у тебя была рука как у девушки. А теперь рука у тебя холодная, сухая, шершавая, как лапка у старой сучки. Отойди от меня!

Пилензита ушла в угол, села на нары и стала шить торбоза. Она будто не слышала, что ей говорил Тютька, будто не видела его. Она стала петь тоненьким голосом, тихо петь про себя грустную песню.

– Да, – сказал Тютька. – Я знаю. Один я знаю, почему ушла от меня Ы. У Нота лицо красивое. У меня некрасивое. Лицо у меня страшное. Я знаю. Губы у меня черные. Вот она и ушла от меня к Ноту. Я предлагал Ноту десять собак, чтобы он отдал мне свои губы. Я бы отрезал ему губы, и лицо его стало бы некрасивое, безгубое, безротое. Я хитрый, один я знаю, Ы не захотела бы жить с безгубым. Она прибежала бы ко мне. Десять собак я давал ему за его губы, но он отказался.

Пилензита встала, убрала чашку с недоеденным нерпичьим жиром и подала Тютьке другую чашку, полную желтого чая. Тютька отпил из чашки и сплюнул.

– Ты что молчишь? – сказал он. – Все молчишь и молчишь. Надо говорить.

– Трус, – сказала Пилензита. – Дома – храбрый, а в гостях – трус. Другой бы, смелый бы не стал бы просить у Нота губы. Он бы убил Нота. Нот не просил у тебя Ы, а сам взял, когда тебя не было дома. Ты думаешь, можно купить губы? Нот не продаст тебе губы. Ему самому нужны губы, чтобы целовать Ы.

– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух! Замолчи!

Пилензита отошла и снова села в угол на нары, чтобы шить торбоза.

Тютька лег спать. Ему не хотелось спать, но он лег. Он ждал того дня, когда Нот уступит ему нос или губы, а так как сон помогает ждать, он лег спать.

Пилензита подбросила дров в печку, чтоб Тютьке было теплее спать.

Ы и Нот лежали на нарах под теплым собачьим одеялом, когда к ним пришел Тютька.

– Ну вот, – сказал Тютька, – вашу юколу[12] кто-то украл.

– Что он говорит? – спросила Ы.

– Он говорит, что у нас больше нет юколы, – сказал Нот.

– Да, – сказал Тютька, – наверно, ее унес медведь. Медведь пришел, наверно, и съел вашу юколу.

– Знаю я этого медведя, – сказал Нот. – Ты, наверное, спрятал нашу юколу.

Тютька сел на пол на лахтачью шкуру, а ноги подложил под себя. Он протянул руки, словно грея их над огнем, хотя в зимнике не было никакого огня.

– Да, – сказал Тютька. – У вас не осталось ни одной рыбины. Даже рыбьего хвоста – и того нет в вашем юкольнике.