Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

Между тем на арене навели порядок. Убрали трупы. Засыпали растертым в серый песок мрамором пятна крови. Начиналась следующая часть представления. Гладиаторские бои.

Колонна гладиаторов двинулась на арену, для парада. Мимо восхищенно замолчавшего Мансура прошли бойцы, вооруженные мечами-гладиусами и большими прямоугольными щитами. На гребнях их шлемов было стилизованное изображение рыбы. На мощных торсах – набедренные повязки, пояса, доспехи для предплечий; на правой ноге поножи, толстые обмотки закрывали верх ступни.

– Мурмиллоны, – объясняя, произнес кто-то за спиной Мансура, он повернулся посмотреть. Возле него стоял молодой раб, тот, которого он схватил за плечо, требуя плащ.

Вслед за мурмиллонами шли гладиаторы, вооруженные трезубцами, кинжалами и сетями. Набедренная повязка поддерживалась широким поясом. На левой руке кожаный рукав и особый высокий наплечник. Ни шлемов, ни щитов. Раб словоохотливо, с видимым удовольствием, пояснял для Мансура:

– Это ретиарии. А следом идут фракийцы.

– Уйдем отсюда, – тихо попросила подошедшая Оллия, – здесь пахнет смертью.

Рассеянно кивнув в знак согласия, Мансур, тем не менее, продолжал стоять, завороженно глядя, как молодые, сильные, красивые гладиаторы в полном боевом вооружении, блестя обнаженными телами, обходят арену, приветствуя императора; как рукоплещут, неистовствуют зрители при виде своих любимцев.

После того как гладиаторы покинули арену, на ней осталось несколько пар бойцов в белых туниках, каждый из которых был вооружен лишь двумя кинжалами. Шлемы скрывали лица.

Мансур еще ближе подошел к арене, его темные глаза горели. Он надеялся увидеть необыкновенной красоты поединки, иной стиль ведения боя, новое для себя владение кинжалом. Но движения сражающихся были странно неуверенными. Полуприсев, водя перед собой рукой с кинжалом, они двигались рывками, иногда бессмысленно крутились на месте, наугад размахивая оружием.

Разочарованный Мансур повернулся к рабу, намереваясь презрительно фыркнуть по поводу таких «бойцов». Разве можно было их сравнить с бахадурами – испытанными воинами, удальцами, владевшими всеми видами оружия?

Но толковый юноша уже понял его разочарование и сам поспешил с объяснениями:

– Это андабаты. В их шлемах отверстия не совпадают с расположением глаз. Сражаются практически вслепую. – И, помолчав, добавил, пожав плечами: – Забава.

Мансур вновь повернулся к арене, на которой цирковые служители уже начали «помогать» андабатам, подталкивая их сзади раскаленными железными прутами. Смех зрителей не смолкал до тех пор, пока все несчастные не перебили друг друга.

– Пойдем, – вновь повторила Оллия, содрогаясь от увиденного.

Раб подал Мансуру деньги и драгоценности, собранные с песка арены. Мансур с чисто восточным высокомерием мотнул головой, показывая, чтобы он отдал сверток Оллии.

Закутанная с головы до ног в грубый шерстяной паллий, словно в жаркий день ей было нестерпимо холодно, бледная, подавленная, измученная, медленно шла Оллия по изогнутым улицам Рима. Понимая, в каком состоянии находится девушка, какое потрясение и страх она пережила, Мансур, немногословный по характеру, также устало молчал. Единственное, что его интересовало:

– Где достать коня? Я не могу идти пешком. Лишь конь – достойное передвижение для джигита.

– Лошади в Риме чрезвычайно дороги, но, думаю, этого хватит, – на секунду отвлекшись от своих мыслей, проговорила девушка, пряча сверток в складках паллия, – но должна тебя предупредить: всадникам на лошадях, конным экипажам въезд в Рим запрещен от восхода солнца и до заката.

– Почему? – односложно возмутился воин.

– Слишком часто всадники и повозки сбивают пешеходов. Еще Цезарь запретил, заботясь о благоустройстве.

– Идти далеко? – В голосе Мансура слышалось неудовольствие и непонимание таких правил.

– Да неблизко. Почти через весь город. До улицы Аргилет.

От ворот цирка они повернули на северо-запад и двинулись по Этрусской улице, соединяющей Большой цирк с Форумом. Эта улица имела еще название улицы Благовоний. Здесь торговали ароматами – миррой и ладаном, сандалом и мускусом. А также дорогими тканями, первосортным шелком, одеждой.

Фонтаны на перекрестках имитировали источники. Вода в них с тихим плеском стекала вниз, навевая мысли о спокойной сельской идиллии, и тем резче они отличались от улиц Рима, бурливших, как кипящий водоворот.

Прохожие толкались, кричали, наступали на ноги, на ходу жевали. Несколько раз Мансур хватался за кинжал, когда ему казалось, что уж слишком непочтительно его толкнули, не уступили дорогу, задели девушку или проявили излишний интерес к его особе. Оллия с трудом его успокаивала. Прохожие расходились, удивленные его реакцией. Что особенного? Было бы из-за чего хвататься за кинжал.

Так они и шли. Странная пара. Воин Тамерлана и юная римлянка. Век четырнадцатый и век первый.

Старый слуга, приоткрывший дверь дома, смотрел в образовавшуюся щель так, словно увидел привидение.

– Ну что ты стоишь, Сервус? Открывай дверь. Это я, Оллия. Я живая.

Услышав знакомый голос и удостоверившись, что это действительно Оллия, раб распахнул дверь и стал громко звать хозяина. Из комнат дома появился человек невысокого роста, худенький, как подросток, с блеклой кожей лица, с рыжевато-пегими волосами, в льняной домашней тунике. Это был Авл Кезон.

Увидев Оллию, человек всплеснул руками, обнял девушку и, отступив на шаг, заглядывая ей в лицо выцветшими серыми глазами, с надеждой в голосе спросил:

– А Клавдия? Клавдия где?

Не дождавшись ответа, он шагнул к двери, выглянул на улицу. Сервус сунулся за ним. Убедившись, что за дверью никого нет, мужчина стремительно вернулся к Оллии, на ходу в сердцах оттолкнув стоявшего у него за спиной раба. На блеклом лице мужчины попеременно отражались надежда, отчаяние, вновь надежда. И он все пытался заглянуть в глаза девушке, которые та старательно отводила, кусая губы.

– Тети нет, – сказала Оллия тихо, а потом, не выдержав, закричала, словно в истерике: – Нет ее! Леопард растерзал. – И зарыдала, утопив лицо в ладонях.

– Нет, – тихо повторил маленький человек, – растерзал… – И он весь сник, стал еще меньше ростом, съежился. Рот его скривился, слезы крупными каплями потекли из покрасневших глаз, быстро сбегали по бороздкам морщин, капали с мягкого, потерявшего форму носа. Так он плакал, стоя в центре вестибюля.

Прислонившись к стене, плакала Оллия. Не вмешиваясь, стоял Мансур. Старый Сервус равнодушно качал головой, подперев щеку рукой. Выбежавшая из кухни молодая темнокожая рабыня в задумчивости покусывала ногти.

Наконец дядя, отерев руками мокрые щеки, проговорил печально:

– Ну хватит, довольно. Сколько я ее уговаривал: отрекись. Ну ради меня. Ну воскури фимиам. Ну принеси жертву Аполлону. Ну…