Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

– Что ты говоришь, дядя? Она умерла как святая мученица, с именем истинного Бога на устах! – выкрикнула Оллия, оскорбленная словами дяди.

– Да-да, – покачал головой дядя, и было видно, что мысль его брела где-то очень далеко. Вот он встрепенулся и спросил ласково, но в его словах натянутым нервам Оллии послышался скрытый упрек: – А ты, дорогая племянница, слава Юпитеру, жива, значит… – Он не договорил, вновь заглядывая в лицо девушки, пытаясь понять, отказалась ли она от веры.

Кровь бросилась в голову Оллии. Ее бледное лицо вмиг запылало.

– Я, конечно, не так крепка в вере, – дрожащим от стыда и негодования голосом проговорила девушка, – я виновата. Я испугалась. Побежала и… – Слезы вновь потекли по ее щекам.

– И тут ее спас я, – твердо сказал Мансур, сделав шаг вперед, загородив плечом Оллию и прекращая ее терзания.

– Ты? Как? – Несчастный вдовец наконец увидел воина.

– Убил льва, – односложно объяснил Мансур.

– А леопарда ты убить не мог, – глядя на стену поверх головы Мансура, то ли спросил, то ли подтвердил мужчина.

– Я бы с радостью перебил всех зверей на арене, но не успел, – холодно ответил Мансур.

Авл Кезон перевел взгляд со стены на воина и долго разглядывал его лицо цвета меди, высокие скулы, смелый взгляд темных глаз, жесткие вислые усы, косу.

– А ты кто? – спросил он, чуть поморщившись: от воина остро пахло человеческим и лошадиным потом, звериной кровью.

– Мансур, воин непобедимого Тимура.

– В какой это провинции Рима? – равнодушно спросил Авл Кезон.

– Великий эмир Тимур не подчиняется Риму, – враждебно отчеканил Мансур, повышая голос.

Наступила тишина. Стоявшая до сих пор молча рабыня решила, что может теперь вмешаться и увести Оллию. Мансур рванулся следом.

– Куда ты? – удивился дядя. – Ею сейчас займется Пуэлла. Выкупает, сделает массаж, умастит тело, расчешет волосы. Бедная девочка так измучена. А тебе поможет старик Сервус.

Небогатый дом, в котором жила Оллия и куда она привела Мансура, имел простые белые, без росписей, стены, мраморные, без мозаики, полы. И все же это был отдельный дом, что в Риме высоко ценилось.

Выстроен он был в традиционно римском стиле. Сразу из небольшого вестибюля вы попадали в атрий. Это была центральная комната дома, с отверстием в крыше. Во время дождей вода стекала в небольшой бассейн, находящийся под отверстием, и затем использовалась по мере необходимости.

В противоположном от входа углу находилась столовая – триклиний, рядом кабинет дяди – таблиний, и далее вдоль стен две спальни.

Пройдя вглубь дома, можно было попасть в крошечный дворик – перистиль. Им особенно гордились. Он был аккуратно обсажен дымчато-фиолетовыми ирисами, белыми маргаритками и алыми маками.

Закатное солнце уже мягко золотило белые стены триклиния, когда Оллия вошла в него. В длинной белой столе, с волосами, собранными в простой греческий узел, девушка была задумчива, строга и красива.

Войдя, она печально улыбнулась картине, представшей ее взору. На центральном, предназначенном для гостей ложе, поджав под себя, по-восточному обычаю, ноги, гордо сидел Мансур. Возлежать на ложе он не хотел, хотя ноги себе обмыть рабу позволил. Шлем вместе с оружием он положил рядом. Авл Кезон поморщился: ну что поделаешь – варвар.

Мансур не обратил на это недовольство никакого внимания. Так и сидел в кольчуге, наручах, босой и с венком почетного гостя, из листьев тополя, на голове. Пил разбавленное вино, ел простую, вкусно приготовленную еду. Смотрел на сидящую напротив него на стуле Оллию, на ее бледное утонченное лицо. Впитывал жгучими черными глазами синеву ее ярких глаз и, не спеша соблюдая длительные, полные достоинства паузы, разговаривал с дядей, который успевал и печалиться о погибшей жене, и кривиться по поводу отсутствия изящества и правильных манер у Мансура, и бросать взгляды на племянницу.

В комнате быстро темнело. Уже было не разглядеть лиц.

– Почему не прикажете зажечь огня? – спросил Мансур.

Авл Кезон и Оллия немного растерялись и, переглядываясь, замешкались с ответом.

– Дядя считает, что мы не должны открыто соблюдать траур по тете. Прикрепить к дверям ветку кипариса… – удрученно сказала Оллия.

– Траур по осужденным запрещен, – перебив девушку, поспешил Авл Кезон с объяснением неприятного решения.

Оллия печально посмотрела на дядю и грустно закончила:

– Так хотя бы в память о дорогой тете погасим свет во всем доме.

Ночью никто, кроме рабов, в доме не спал. Не в силах находиться в одиночестве в спальне, Оллия, завернувшись в паллий, словно в кокон, неслышно прошла в перистиль и присела на мраморную скамью.

В небе, пробираясь сквозь редкие облака, плыла полная луна, заливая все жемчужно-серым светом. Одуряюще сладко пахли политые вечером ирисы. Нелегкие думы теснились в голове юной девушки, заставляли ее зябко кутаться в шерстяной паллий.

Вдруг кто-то дотронулся до ее руки. Нервы Оллии были настолько расстроены, что она не просто вздрогнула, как обычно в подобной ситуации, а вся похолодела, передернулась, вскочила как ужаленная и уже готова была пронзительно, на весь дом, закричать, когда в последний момент разглядела, что это был дядя, и обессиленно опустилась на скамью.

– Прости, девочка. Не хотел пугать тебя, – лицо Авла Кезона расстроенно скривилось, – но мне нужно поговорить. – Он придвинулся ближе к девушке и зашептал ей на ухо: – Ты и впрямь решила уехать с этим варваром?

Оллия молчала, не зная, что ответить. Ей было понятно волнение дяди. Дом, принадлежавший ее рано умершему отцу, был предназначен ей в приданое. Но дядя всегда надеялся, что ему удастся выдать Оллию за богатого человека. Девушка покинет дом, а обеспеченный зять позволит ему продолжать жить в этом доме. Во всяком случае, именно на таких условиях, как единственный мужчина, под покровительством которого находится девушка, он собирался давать разрешение на брак. Если же Оллия уезжала неизвестно куда, так, может, это еще лучше.

Христианское учение об отречении от земной жизни во имя жизни потусторонней, о равенстве всех перед лицом Бога, неважно, иудей ты или язычник, свободный или раб, мужчина или женщина, а особенно высказывания о блаженстве бедности несказанно пугали Авла Кезона. Нередки бывали случаи добровольного отказа христиан от богатства, которое передавалось Церкви или раздавалось бедным. Естественно, ему не терпелось услышать намерения девушки, и он неприлично спешил.

Конечно, он сожалел о погибшей Клавдии, но ведь она и сама виновата. А он еще нестарый мужчина, вполне сможет жениться, особенно имея собственный отдельный дом. Итак, дядя решил не препятствовать отъезду племянницы. Все это Оллия без труда прочитала и поняла в вопросе дяди, и от этого понимания ее покоробило.

Не понимала она другое – своего сердца. Необычная грубая красота Мансура, его сила, уверенность в себе, даже немногословность, весь не раздираемый внутренними противоречиями цельный суровый облик, столь непохожий на облик большинства римлян, которых дядя сулил ей в мужья, одновременно и пугал, и притягивал ее. Любовь к мужчине, рождающаяся в ее сердце, мешалась с чувством благодарности за свое спасение и горечью, что она не смогла стойко, как другие, перенести испытания, посланные ей небом, и потому ей будет невозможно вернуться в христианскую общину. Ей мягко, но решительно будет отказано в крещении.