Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

Что-то везли.

Что-то и куда-то на продажу.

Бежал Штрудель вместе со всеми, затерявшись среди горожан. С петухом на руках, чтобы не задавили в толчее.

Подобное маловероятно, но было оно так.

Не поспеешь – не ухватишь.

Старушки взглядывали из окон, руками всплескивали в недоумении:

– Ежели теперь, за деньги, такое смертоубийство, что же будет потом? Когда забесплатно?..

Грузовик подкатил к магазину. Очередь вбежала внутрь. Штрудель вбежал тоже.

– Что привезли? – спрашивали взволнованно.

– Что привезли, – вежливо отвечала продавщица, – то и сожрете.

– Скоро ли разгрузят? – еще спрашивали.

– Когда разгрузят, тогда и разгрузят. Вас не спросили.

Ходил по магазину некто в штатской одежде. Заглядывал в лица, осматривал, как ощупывал, наговаривал считалку, будто в детской игре:

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не в камере, я не отвечаю.

Все вокруг были не военные, однако штатским выглядел только он.

Ходил неспешно, приговаривал негромко, перебирая покупателей:

Степка толстый – берегися.

Савка шустрый – удалися.

Санька слабый – оставайся.

Сенька малый – не качайся.

Родион, выйди вон…

– С вещами? – спрашивали с готовностью.

Усмотрел Штруделя с петухом, объявил буднично, с наработанным безразличием:

– Будем брать.

Очередь расступилась. По толпе пробежал шепоток от прилавка до двери:

– Это какого такого берут?..

– Какого полагается, такого и берут…

– Может, по ошибке?..

– По ошибке детей зачинают…

И выпихивали, выдавливали телами на выход, где изготовились стражи порядка.

– Что держите в руках?

– Не ваше дело, – ответил Штрудель.

– Наше. Всё наше. Отдайте петуха. Для улучшения пищевого рациона населения.

– Ордер у вас имеется? На изъятие?

– Нет.

– Тогда запрещено. Вас из сержантов разжалуют в рядовые.

Засомневались, затоптались на месте, но штатский успокоил:

– Ну и что? Будете топтунами. Работы меньше и зарплата та же. Я посодействую.

2

Окружили.

Повели в камеру предварительного заточения, топая кирзовыми сапогами.

Усадили на нару. Дергали, будто ненароком, петуха, но Штрудель не отпускал, держал крепко.

Сказал человек в штатском:

– На вас поступила жалоба. Используете пищу не по назначению.

– Кто автор жалобы? – нагло спросил петух.

– Автор анонимен. За подписью – Зоркий.

– Знаю я этого Зоркого. Который на столбе, с никудышным зрением. Что он мог рассмотреть? Какую такую пищу?

Растерялись.

– Но вот же вы… Вот!

– Я не пища, – ответил гордо. – Перед вами кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени! Хотите международный конфликт? Вы его получите.

Призадумались, заерзали сапогами, но объявился некто под стойкий гуталинный призыв, вломился без стеснения в камеру:

– Вот я вас удивлю. Вот я вас потрясу. Озадачу для заполнения паузы.

– Удиви, – согласились. – Потряси, голубчик. Только без рукоприкладства.

Выкрикнул рубахой-парнем:

– Какие люди! Какие на наре человеки!.. – И доверительно, другом закадычным: – Пора, роднули, за ум взяться. Соответствовать нашей удивительной эпохе. Надо, роднули, кровь из носа. Из вашего носа.

– Мы соответствуем. Только по-своему.

– По-своему нам не требуется. Нам требуется по-нашему. – И с наскока: – Что можете сообщить о злокозненном Розенбойме?

Штрудель спросил:

– О Розенбойме, который занимается распространением сведений, порочащих государственный и общественный строй?

– Именно.

Ответил с достоинством:

– Среди наших знакомых нет ни одного Розенбойма, который бы распространял подобные сведения. Нет и быть не может.

Гуталинный прошипел ненавистно:

– Выкрутились, суки…

Осмотрел с небрежением:

– Контингент сырой. Бить долго нельзя. А впрочем… Брали паралитиков, брали эпилептиков, всякую брали хворь. Горбатому – одно лекарство. Оно же мера наказания.

Штрудель пригляделся:

– Мы где-то встречались?

– Где-то.

– Может, сидели на горшках? В детском саду?

– Может, и сидели.

– В одном классе учились?

– Может, и учились.

– Целовались с подружками?

– Не исключено.

– Ваша фамилия… Фамилия…

– Зовите меня Тут-как-тут. Который всегда на посту. С круговым зрением для бесперебойного досмотра. А пищу придется отдать, чтобы не отягчать положение.

– Это не по закону.

– Плохо вы их знаете.

Дергали петуха из рук, перья на пол опадали; Штрудель их перехватывал, втыкал обратно.

– Ну что ж, – решили. – Вот и доигрался. Привлекаем в понятые – присутствовать при обыске самого себя, подписаться под протоколом об изъятии неучтенного продукта питания.

Вскочил. Побежал по коридору с петухом в руках, ногой отпахнул дверь:

– Беззаконие!

Комната. Стол под сукном. Телефоны без счета. Тюрьмовед с лампасами.

Пыхтел. Потел. Вычерчивал кривые неуклонного роста увещевания, пресечения с усекновением за истекший период.

Бормотал под нос:

– Подслушано и прослежено… Выявлено и обыскано… Обуздано и огорожено…

Петух попёр напролом:

– Сорок минут под арестом, а нас не кормят! Где еда? Где ордер на задержание?..

Тюрьмовед даже не взглянул.

– Кто таков?

– Циллианус фон Вейсенфельд, вот кто!

Тот хохотнул:

– Еду им! Вейсенфельдам… Блинчики с мясом. Котлетки на пару. Тефтельки-фрикадельки…

Щеки налились помидорным отливом, словно по уши залитые коньяком. В голосе – обида пополам с омерзением:

– Пшли вон! Не у Проньки на свадьбе… – и вышвырнул в боковую дверь.