Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

– Не скажи, – возразил. – От участия в манифестациях – не освобожден.

Штрудель прошептал:

– Это Железная маска… Не иначе!

– Алюминиевая, – поправил из кастрюли и постучал костяшками пальцев для убедительности. – Работы из-за нее лишился. На закрытом предприятии. Кто ж теперь пустит за проходную?

– А ежели, – предложили, – на пропуск? Фото с кастрюлей?

– Пробовал – не пускают. Нет, говорят, у твоей кастрюли отличительных признаков. Глаз щурят в подозрении: может, это не ты.

Добавил в печали:

– Я от жизни так устал, что смеяться перестал…

Петух его утешил:

– Ф. Д. Честерфилд утверждал: "Никто никогда не слышал, как я смеюсь".

– У него тоже была кастрюля на голове?

– История об этом умалчивает. Известно одно: человеку высокого звания не подобает вульгарное выражение чувств. Ибо смеяться может каждый.

– Не подобает, – согласился из кастрюли. – А хочется.

Набежал женский пикет с плакатами.

Впереди – кобылистая особа.

Выкрикивала – другие повторяли:

– Он меня не уважает...

– Он меня не понимает...

– Он меня не перемогает...

Ходили по кругу, распаленные, взъерошенные, возглашали по команде:

– У каждой есть право...

– На насыщение…

– Ублажение…

– Завершение...

– Вплоть до кастрюли на голову...

Побежали дальше.

Стало тихо.

Лишь всхрапнул винопивец на половике.

Чихнул народ в глубинах кастрюли.

Петух произнес, ни к кому не обращаясь:

– "Похищать чужое удовольствие, домогаясь своего, несправедливо на острове Утопия. Наоборот, отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная обязанность человеколюбия…"

– Это ты к чему? – спросил Штрудель.

– Это я – просто так.

Из заточения донеслось нараспев:

Весна уходит.

Плачут птицы. Глаза у рыб

Полны слезами.

– А ты к чему? – спросили хором.

Ответил кастрюльным эхом:

– Мацуо Басе. Японский поэт. И я – просто так.

1

Тут они и подошли.

С разных сторон.

Сели на соседнюю скамейку.

С разных концов.

Седые. Благообразные. С непомерным к себе уважением.

Уткнулись в газеты, каждый в свою.

Непримиримо шелестели листами.

Первый не выдержал, скомкал газету, произнес, ни к кому не обращаясь:

– Нет, вы мне прямо скажите. Без уловок. Вы – за?

Второй ответил решительно, глядя перед собой:

– Я – за.

– За что?

– За то.

– А за это?

– Тоже.

– Но ведь то противоречит этому!

– Мне это не мешает.

Вышла к ним собачонка.

Шелудивая не в меру. Истомленная от несытости.

В надежде на человеческое сострадание.

Двое на скамейке обратили на нее внимание.

– Ах, ты, моя хорошая! Ах, ты, моя славная!..

– Осторожно, укусит.

– Ну что вы, они понимают! Они всё понимают, шельмы, кто их любит, а кто нет.

– Я очень люблю животных. Побольше вашего. Год назад у меня умер хомяк – по сей день горюю.

– Ах, какой чувствительный! У него траур по хомяку.

– Да, я чувствительный. В отличие от некоторых. А в детстве – чтоб вы знали – у меня была прекрасная коллекция бабочек.

– На булавках?

– На булавках.

– Вот-вот… Вы и собак хотели бы видеть на булавках.

– Смотрите, слюна! Слюна – значит, бешеная…

– У вас, между прочим, тоже слюна.

– Сравнили! Она животное, а я – человек. Я звучу. Знаете, как я звучу? Я звучу гордо.

– Животные тоже звучат. Они так звучат, как вам и не снилось.

– Вы! Не унижайте человечество!..

– Хочу и буду. Собачка, собачка, на, на, на…

– А про двадцать уколов вы забыли?

– Про сорок.

– Нет, про двадцать. Я лучше знаю. Меня в детстве кололи.

– Вас бабочка укусила?

– Какая бабочка?

– Из коллекции.

– Меня укусила собака. Мне делали двадцать уколов. Понятно?

– Понятно. Нужно сорок, а вам делали двадцать.

Разошлись в разные стороны.

В который раз – навсегда.

– Мутные какие-то, – сказал Сиплый, прищурившись. – Их бы процедить. Через ситечко.

– Где надо, там процедят, – сказал Сохлый.

Штрудель возмутился:

– Что они всё пугают? Пугают и пугают… Не упакуете в свою тару.

Хмыкнули с небрежением:

– Не таких паковали.

2

А в доме по соседству бурлила жизнь.

Звонили телефоны, шелестели бумаги, начальственные указания глушили шепоток подчиненных.

На входе красовался иной плакат: «Стерилизация на благо человечества. Удаление способности к размножению. По окончании – прием пищи».

Стояло у подъезда ответственное лицо, разминало папиросу. Топтался перед ним тот же заморыш, искательно заглядывал в глаза.

– Гражданин, идите домой. Вы обследованы, и способности к размножению не обнаружены.

– Обнаружатся, уж поверьте! После приема пищи. Только допустите к удалению…

Но ответственное лицо было неумолимо:

– Подвоз пищи временно приостановлен.

Петух завозился в кустах, выказывая нетерпение:

– То ли еще будет, Штрудель.

Выглянул из подъезда тот, что пониже ростом и должностью, поинтересовался услужливо:

– Вызывали?

– Вызывал, дорогой, вызывал, – тот, что повыше. – Как там у нас с эпитафиями?

– С эпитафиями у нас плохо.

– Вот и хорошо, вот и отлично. Бери бумагу, будем составлять. Чтобы щемило, щипало, хватало за душу.