Старая девочка - Владимир Шаров

Тогда это понимание он счел за приговор и на следующий день, всё внимательно обдумав, отправил в Москву на имя Смирнова прошение об откомандировании его, Ерошкина, на фронт. Шла война, немцы с каждым днем подходили к Москве ближе и ближе, и ему казалось несомненным, что, пока война не кончится, всё связанное с Верой так и так отойдет на второй план. В письме, посланном вместе с прошением, он не отказал себе в удовольствии на сей счет высказаться, кроме прочего, это было и оправданием его ярославских неудач.

Дальше, насколько я знаю, он по-прежнему ходил на службу, по-прежнему разбирал и читал бумаги Клеймана, разговаривал с Бергом, но всё это потеряло для него остроту, он был уверен, что со дня на день придет положительный ответ и ему останется последнее – сдать дела. Он не питал иллюзий, знал, что на этой войне уцелеть будет нелегко, но сейчас фронт его не пугал.

Неизвестно почему Смирнов молчал, хотя тогда, в сентябре сорок первого, согласие на такого рода просьбы приходило в несколько дней. Очевидно, он тоже колебался, в конце же концов, к удивлению Ерошкина, из НКВД пришла бумага, где было сказано, что в настоящее время коллегия считает продолжение его работы на прежней должности более целесообразным, чем отправка его, Ерошкина, на фронт.

В общем, ему опять выразили доверие, и он, хотя и не без труда, стал втягиваться в работу, делать то, что подготовил для Ярославля еще в Москве. И вот, едва всё начало раскручиваться, колесо, хоть и со скрипом, пошло, завертелось, – в частности, Берг наконец жил у Веры, – Клейман, на этот раз уже мертвый, снова перегородил ему дорогу. Неожиданно Ерошкин узнал, что он – единственный душеприказчик покойного, и теперь только от него, Ерошкина, зависит, дать ли тому, что осталось от Клеймана, ход или бросить в печку, раз и навсегда забыть. Наверное, сам Клейман вряд ли бы назначил его своим наследником, но спрашивать уже было некого, и Ерошкин признался себе, что этому рад. Он начал разбирать архив Воркутинского лагеря и даже не заметил, как увлекся.

Он читал день за днем, снова как будто забыв, что он начальник управления НКВД по Ярославской области. С явным раздражением не больше часа в день тратил на то, что без его подписи или резолюции не могло двигаться дальше, а остальное время читал. Ровно две недели лагерной жизни за сутки. Во всем этом было, конечно, немало сходства с августом сорок первого: как и тогда, на всех фронтах наседали, давили немцы, и казалось, что нашим из-под них уже не выбраться. Клейман был его настолько сильнее, тяжелее, что не давал продохнуть. И Берга – единственного союзника Ерошкина – тоже не было рядом. И всё же на этот раз Ерошкин стоял лучше. Он знал, что, идя так – две недели клеймановской жизни в один день, – он уже через месяц будет на свободе. Через месяц Клейман должен был умереть, и Ерошкин был уверен, что сил продержаться это время у него хватит.

Наверное, это было самым важным, что Клейман уходил, потому что теперь, когда Ерошкин читал его бумаги, в нем не было ни страха, ни истерики. Как и раньше, он сознавал, насколько мощно работал Клейман, сколько сумел сделать за год жизни в своей воркутинской дыре, и все-таки, обдумывая то, что от Клеймана осталось, не мог отрешиться от ощущения, что сейчас и то малое, что он сам сделал здесь, в Ярославле, и тот огромный, блестяще разработанный процесс, который с начала и до конца подготовил под Воркутой Клейман, – всё это разом и равно стало никому не нужно. Клейман, поначалу вслед за ним и Ерошкин, связывал это с войной, с тем, что она, как и многое другое, отодвинула дело Веры на второй план; но спустя месяц, когда всё, что он нашел в воркутинских бумагах, само собой распределилось и улеглось по полочкам, Ерошкин понял, что одной войной тут не обойдешься.

Первое, что поразило его, это то, что Вера после Грозного раз за разом оказывалась в выигрыше. Она, пусть еле-еле, но всегда их обоих переигрывала. Причем для этого как будто ничего не делала. Вера просто стояла и ждала, а ему и Клейману, из последних сил пытавшимся друг друга опередить, поймать ее первыми, снова не хватало самой малости. Они уже держали ее в руках, и тут она непонятно как выскальзывала, всё, что с таким тщанием было ими подготовлено, обращала себе на пользу.

Оба они, каждый на свой лад, строили ей западню. Не жалея времени и фантазии, варили приманку точно на ее вкус, и она клевала, вне всяких сомнений, клевала. И вот, когда они знали, что ей конец, слава богу, теперь и вправду конец, она просто забирала то, что они сделали, и шла дальше. Так было много раз подряд и, главное, до войны было то же самое, и Ерошкин видел, что ничего на войну списать не удается. Но Клейман до своего последнего дня верил, что причина в войне, да еще в том, что так выстроить дело Веры, чтобы в его, Клеймана, правоту поверили все, в первую очередь Сталин, ему не удается.

Ерошкин пришел в ужас, обнаружив, что на июнь-июль сорок второго года Клейман запланировал новую провокацию, рассчитывая, что, если дело выгорит, от иллюзий насчет Веры он Сталина избавит. Он придумал фантастический ход – решил убедить своих воркутинских зэков, что им не следует кротко и терпеливо ждать Веры, так как шансов ни у кого нет, единственный путь – не теряя времени, пойти за ней, пойти туда, куда идет она, то есть назад.

Он собирался сказать, что вообще не верит, что Вера возвращается к кому-то из них, наоборот, по его, Клеймана, убеждению, она не только от страны, но и от всех и каждого уходит дальше и дальше. Они заняты нынешней войной, только о ней говорят, только о ней думают, часами простаивают около громкоговорителя, боясь пропустить новую сводку Информбюро, то есть, как бы они ни любили, ни ждали Веру, они вместе со страной, вместе с другими советскими людьми продолжают идти вперед, а Вера в свой черед по-прежнему идет назад, туда, где никакой войны нет и в помине. Но ведь это совсем другая жизнь, если через многое как-то еще можно перескочить, то здесь они никогда не найдут общего языка, никогда друг друга не поймут.

Он собирался им объяснить, что однажды и Вера начнет ждать вестей с фронта, тогда тоже русские будут воевать с немцами, и тут договориться с Верой они, казалось бы, смогут, но это ошибка, надеяться на это нечего, потому что тогда будет не вторая, а Первая мировая война, и Вера уже пройдет мимо них, сделается девочкой, гимназисткой. То есть, как бы они ее ни вспоминали и ни восстанавливали, расстояние между ними растет и растет, различать ее всё труднее, скоро будет виден лишь один силуэт. Поделать с этим ничего нельзя, во всяком случае, идя тем путем, каким они шли раньше, – точно ничего.

Последние несколько фраз были добавлены не зря, зэкам они оставляли надежду; из них вроде бы следовало, что есть еще и другой путь, и он совсем не так безнадежен, как этот, самое важное – он, Клейман, похоже, его знает и даже готов зэкам показать. Клейман всё прекрасно рассчитал, в своем плане он специально пометил, что первые десять дней, чтобы разжечь их и завести, он под любым предлогом будет уклоняться от разговоров на тему, что же зэкам сейчас делать, чтобы Вера не прошла мимо.

Конечно, в них и так давно не было чувства самосохранения, и все-таки Клейману надо было большего. Они должны были принять и пойти туда, куда он им покажет, пройти весь путь без тени страха, ни разу не усомнившись, ни разу не подумав, что это ловушка. Ему это было необходимо, потому что он не меньше Ерошкина боялся Веры, боялся, что, стоит зэкам обратиться к ней за помощью, она снова сумеет найти выход. Клейман считал, что здесь, в лагере, то есть почти в полной изоляции, ему хватит этих десяти дней, чтобы привести их в то состояние, когда ждать дальше невозможно, невыносимо, и любое действие, пусть даже самое безумное, кажется спасением.