Старая девочка - Владимир Шаров

Тоня преследовала Веру в одиночку около трех месяцев; очевидно, Клейман взвешивал, что эта акция может дать, стоит ли делать на нее ставку или, наоборот, свернуть. Вера на Тонины слезы пока не поддавалась, но он, похоже, решил, что овчинка выделки стоит, – такой пресс Веру дожмет. Долго она не выдержит. Клейман давно считал, что в том, что Вера выступила против партии, против всего народа, а главное, в том, что, несмотря на немыслимые уступки, даже на прямой подкуп, с ней до сих пор не удалось договориться, – причина одна: Верино чувство собственной правоты. Он был уверен, что стоит размыть, хотя бы чуть-чуть подточить эту ее правоту – и дело Веры развалится, его не станет, будто и не было. Как блудный сын, она вернется домой.

В последние месяцы перед тем, как был арестован, Клейман, судя по его бумагам, уже определенно ставил на акцию с женами, ему казалось, что если где и есть хорошие шансы, то здесь. И вправду, ни Тоня, ни другие женщины, которых он собирался использовать, виноваты перед Верой не были. Наоборот, сами всю жизнь от нее страдали. Однако не в пример Вере, как бы плохо им ни приходилось, терпели. Терпели, когда мужья ночами, лаская их, называли ее именем, терпели, зная, что для мужа они – постылая обуза. Но и мужья их, их обидчики, тоже были ее жертвами. Это по милости Веры они сделались врагами народа и отправились в сибирские лагеря, хотя никогда и ничем не были перед ней виновны. В том, что они всегда ее любили, в том, что были ей верны, только о ней и думали, не могло быть никакой вины. Так за что же она их губила?

Каждый раз, когда Тоня, а потом и другие жены арестованных кричали ей на улице: “Спаси моего мужа, спаси и возьми себе, он твой, только спаси его”, – она должна была понимать, что сейчас, здесь, отказываясь от этого человека, она приговаривает его к смерти, жену его приговаривает даже не к вдовству – к тому, что она до самой могилы останется женой врага народа, детей, которые были зачаты с ее именем на устах, обрекает на сиротство, на то, чтобы они до конца своих дней жили и знали, что они – дети врага народа.

Клейман, разрабатывая операцию с женами, много раз думал, проигрывал ее на себе, и каждый раз ему казалось, что долго это выдержать невозможно, он бы, во всяком случае, не выдержал. Немыслимо объяснять себе, что ты прав, когда этой правотой ты разом губишь столько людей, единственный грех которых в том, что они тебя любят. Прикидывая всё это, он часто приходил в настоящий раж, он был настолько уверен, что никто и никогда не сможет это вынести, что вдруг ему начинало казаться, что уже сегодня, уже сейчас Вера наконец сдалась, сказала той жене врага народа, которая сегодня за ней следит, что она согласна и сделает всё, что та от нее хочет.

В этих бумагах, в этих сухих канцелярских отчетах то и дело возникал такой азарт, такая клеймановская вера, что сегодня – всё, сегодня наконец Радостина остановится, что Ерошкин иногда забывал, что нет, Клейману ничего не удалось; как бы умно и хорошо операция ни была рассчитана, успеха она пока не принесла. Все-таки на него это действовало; хоть и сомневаясь, но и он верил, что жены смогут умолить Радостину перестать возвращаться назад, умолить смириться и выбрать человека, с которым дальше она будет жить, как все. Поэтому, когда Берг, откладывая и откладывая свой уход к Вере, упрашивал его акцию с женами не сворачивать, он охотно с ним соглашался; тут же загоревшись, снова верил, что немного осталось, совсем немного.

Насколько Ерошкин понимал, Клейман сначала считал, что одной Тони вполне достаточно, что, если сюда, в Ярославль, приедут другие жены арестованных, всё превратится в обыкновенный балаган. Они только будут мешать друг другу, только друг друга забивать, прося каждая за своего мужа. Он вообще очень ценил те особые отношения, которые, как он считал, за это время не могли не сложиться между Тоней и Верой, личную вину Веры перед ней.

Позже, разговаривая с самой Тоней, Ерошкин с удивлением узнал, что Клейман управлял женами далеко не полностью. Так, он был до крайности недоволен, что Тоня по собственной инициативе привязывалась к Вере на улице, ходила к ней на работу, устраивая безобразные сцены. Он был убежден, что грустная, подавленная Тоня, Тоня слабая и несчастная действовала бы на Веру куда сильнее. Дурацкие бабьи истерики только всё портили; когда Клейман в конце концов дал согласие на переезд в Ярославль других жен, в частности, Таси Эсамовой (Тася не знала, что Нафтали давно расстрелян), сделал он это лишь потому, что считал, что Тоня теперь – отыгранная карта. Вера уже научилась не обращать на нее внимания, не слышать ее. Кроме того, он тогда сумел убедить себя, что, может быть, виноват и Соловьев: почему-то для Веры он неприемлем, и надо устроить так, чтобы выбор у Радостиной был шире. Ведь к кому бы Вера ни ушла – спасала она всех.

В итоге всего в Ярославле Клейманом было собрано семь жен. Шесть из них попали в город почти одновременно и довольно быстро сумели договориться и между собой, и с Тоней. Трудно это не было, потому что цель у них была одна и делить им было тоже нечего. Надо сказать, что, хотя после Тони Вера строго-настрого наказала родителям никого чужого в дом не пускать, каждой из жен хоть по разу удавалось к Вере проникнуть. Со всеми ними и Верин отец, и ее мать были очень ласковы, кормили, поили чаем; иногда, если Веры не было, предлагали остановиться у них, так что Клейман в своих бумагах совершенно справедливо писал, что, судя по всему, они оба, но особенно ее отец, явно не сочувствуют пути, на который встала и которым идет Вера, что они болеют за этих несчастных женщин и по возможности готовы им споспешествовать.

К разочарованию Клеймана, хотя с каждой из жен он сразу после их приезда в Ярославль подолгу один на один разговаривал, пытался объяснить, как они себя с Верой должны вести, чтобы из этого получился толк, – всякий раз они кивали, соглашались, что он прав, даже обещали, что всё будут делать в точности по его слову, – однако стоило им выйти из здания Ярославского НКВД, стоило хотя бы на полчаса встретиться с Тоней – они попадали под ее влияние.

По очереди потерпев неудачу у Веры дома, они в начале октября на пустыре в соседнем переулке под Тониным руководством разбили лагерь, больше всего напоминавший Клейману цыганский табор, и там расположились. Дальше в течение полутора месяцев, пока Клейман наконец не разогнал этот цирк и не расселил их по комнатам в разных концах города, они буквально не давали Вере прохода. Мало того, что то одна, то другая женщина, будто привязанная, всегда шла за Верой, они по примеру Тони, цепляясь к ней на улице, устраивали отвратительные спектакли. Неизвестно, кто их надоумил, кто был первой, но, схватив Веру за юбку, они валились на землю и, дрыгаясь, будто в конвульсиях, на всю округу вопили: “Возьми, возьми моего мужа себе, спаси его и возьми себе! Только спаси!” Но и без этого, чтобы Вера о них не забывала, они по многу раз в день стучали в окна, кидали в форточку записки, слали письма обычной почтой, и всегда в них было одно и то же.

Клейман долго боялся, что неудачи сделают их еще агрессивнее, но этого не произошло: вернувшись к себе, они по-прежнему ночи напролет плакали, молили ее о милости; к счастью, попытаться того, что им надо, добиться от Веры силой, им даже в голову не приходило. По этой причине, но не только, Клейман, одно время решивший удалить их из Ярославля, смягчился; не меньшую роль сыграл и его новый план, для которого эти женщины были необходимы.