Красный, белый и королевский синий - Кейси Маккуистон

– Когда я был помладше, – начинает Генри, – мне в голову пришла очень интересная идея привести сюда кого-то, кого я полюблю. Мы стояли бы здесь, в этой часовне, которую этот кто-то обожал бы так же, как и я, и медленно танцевали бы прямо перед ликом Пресвятой Богородицы. Просто… дурацкая подростковая фантазия.

Генри колеблется, прежде чем вытащить телефон из кармана. Нажав пару кнопок, он протягивает руку Алексу, а из крошечного динамика тихо играет Your Song.

Алекс выдыхает смешок.

– А ты не хочешь спросить, умею ли я танцевать вальс?

– Никакого вальса, – отвечает Генри. – Он мне никогда не нравился.

Алекс берет его за руку, и Генри, словно взволнованный послушник, поворачивается лицом к часовне. Его щеки кажутся впалыми в тусклом свете зала, и он притягивает Алекса к себе.

Целуя Генри, Алекс прокручивает в своей голове старую полузабытую притчу из катехизиса, наполовину на испанском: «Ешь, сын мой, мед, потому что он приятен, из сот, который сладок для гортани твоей». Он гадает, что подумала бы о них Святая Клара: потерянный Давид и Ионафан, кружащиеся в танце перед ее часовней.

Алекс подносит руку Генри к губам и целует костяшки пальцев, кожу над голубой веной на его запястье, там, где бьется пульс и течет древняя кровь, дух которой вечно хранился в этих стенах, и думает: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь».

Генри нанимает частный самолет, чтобы отправить его домой, а Алекс с ужасом представляет, что будет ждать его в ту же минуту, как он окажется в Штатах. Он старается не думать об этом. Уже стоя на взлетной полосе, когда ветер развевает его волосы, Генри что-то выуживает из кармана куртки.

– Слушай, – говорит он, вытаскивая сжатый кулак. Он берет руку Алекса и, развернув ладонь, вкладывает в нее что-то маленькое и тяжелое. – Я хочу, чтобы ты знал, – я уверен. На тысячу процентов.

Он убирает свою руку, и на мозолистой ладони Алекса остается его перстень с печаткой.

– Что? – Глаза Алекса вспыхивают. Он смотрит на Генри и видит его мягкую улыбку.

– Я не могу…

– Оставь, – говорит Генри. – Мне надоело его носить.

Несмотря на то, что взлетная полоса является частной, они не могут рисковать. Алекс заключает Генри в объятья и яростно шепчет:

– Я безумно тебя люблю.

После того как самолет набирает высоту, Алекс снимает цепочку с шеи и вешает на нее перстень рядом с ключом от своего прежнего дома. Услышав тихий звон, Алекс убирает цепочку под рубашку. Два дома теперь находятся рядом.

Домашняя ерунда

От: А[email protected]

9/2/20 5:12 PM

Кому: Генри

Г,

я уже три часа как дома. Уже скучаю. Хрень какая-то.

Эй, я говорил тебе, что ты очень храбр в последнее время? Я до сих пор помню, что ты сказал той маленькой девочке в госпитале о Люке Скайуокере: «Он – живое доказательство того, что то, откуда ты, или то, кем является твоя семья, не имеет значения». Дорогой, ты – живое тому доказательство. (Кстати, в наших отношениях я – точно Хан Соло, а ты – принцесса Лея. Даже не пытайся с этим спорить. Ты окажешься неправ.)

Я опять думал насчет Техаса, чем, судя по всему, я часто занимаюсь, когда переживаю по поводу выборов. Есть еще так много всего, что мне нужно тебе показать. Да взять тот же Остин! Я хочу отвести тебя в ресторанчик Franklin Barbecue. В очереди в него придется простоять несколько часов, но это неотъемлемая часть приключений. Я правда хочу увидеть, как член королевской семьи торчит в очереди, чтобы съесть кусок говядины.

Ты больше не думал о том, что сказал перед моим отъездом? О том, чтобы признаться своей семье? Конечно же, ты не обязан этого делать. Просто ты, казалось, так надеялся, когда говорил об этом.

Я буду здесь, запертый на домашний арест в Белом доме (мама хотя бы не убила меня за поездку в Лондон), болеть за тебя.

Люблю тебя.

целую-обнимаю

А

P.S. От Виты Сэквилл-Уэст к Вирджинии Вульф, 1927:

«Что касается меня, все вполне очевидно: я скучаю по тебе даже больше, чем могла бы себе представить; и я была готова скучать по тебе еще сильнее».

Re: Домашняя ерунда

От: Генри

9/3/20 2:49 AM

Кому: Алексу

Алекс,

нет, это реально хрень какая-то. Но это все, что я могу сделать, чтобы не упаковать вещи прямо сейчас и не исчезнуть навсегда. Возможно, я мог бы жить в твоей комнате, как затворник. Ты бы заказывал для меня еду, а я прятался в темном углу, когда ты открывал бы кому-нибудь дверь. Все это ужасно смахивало бы на сюжет из «Джен Эйр».

The Mail стали бы писать безумные спекуляции на тему того, куда я исчез, например покончил с собой или смылся на Сейнт-Килда, но только ты и я знали бы, что я целыми днями валяюсь в твоей постели, читаю книжки, закидываю в себя профитроли и до бесконечности занимаюсь с тобой любовью, пока мы оба не испустим дух в луже из шоколадного сиропа. Именно так я хотел бы умереть.

Но, боюсь, я застрял здесь. Бабушка постоянно спрашивает маму, когда я собираюсь поступать на военную службу и знаю ли я о том, что Филипп отслужил уже целый год, когда был в моем возрасте. Мне действительно нужно решить, как действовать, потому что у меня заканчивается тот период, который можно было считать за год передышки. Прошу, вспоминай меня в своих… как там говорят американские политики? Мыслях и молитвах?

Идея с Остином звучит потрясающе. Может, через несколько месяцев, когда все немного уляжется? Я мог бы взять длинный отпуск. Мы можем съездить в дом твоей матери? Посмотреть твою комнату? У тебя еще остались те трофеи по лакроссу? Скажи, что на стенах твоей комнаты все еще висят плакаты. Дай угадаю: Хан Соло, Барак Обама и… Рут Бейдер Гинзбург.

(Я соглашусь с тобой, что ты Хан, а я – Лея, потому что ты, без сомнения, неряшливый болван, который ведет нас через пояс астероидов. Так уж вышло, что мне нравятся хорошие мужики.)

Я думал о том, чтобы признаться своей семье, отчасти поэтому я все еще здесь. Би предложила быть рядом, когда я скажу обо всем Филиппу, если я захочу этого. Думаю, так и будет. Еще раз, в мыслях и молитвах.

Ужасно люблю тебя и хочу, чтобы ты поскорее вернулся. Мне нужно, чтобы ты помог мне с выбором новой кровати для моей комнаты. Я решил избавиться от этого позолоченного чудовища.

Твой,

Генри

P.S. От Маргариты Рэдклифф Холл к Евгении Сулиной, 1934:

«Дорогая, мне интересно, понимаешь ли ты, как сильно я рассчитываю на твой приезд в Англию, как много это значит для меня… это значит для меня весь мир, и воистину мое тело будет для тебя всем и полностью твоим, как и твое – будет всем и полностью моим, любимая… И ничто не будет иметь значения, кроме нас двоих, когда мы, двое жаждущих любви, наконец, воссоединимся».