Воробышек - Олли Ро

Беззащитной.

Твою мать. Похоже на сегодня я исчерпал еще не весь дерьмовый максимум.

Надо, наверное, что-то сказать. Как-то пошутить. Или наоборот, уколоть. Но в голове пусто. Лишь один ее образ, сжимающий кровоточащее сердце.

Молчу. И Ева молчит. Так и стоим, как два истукана. Вся моя злость куда-то испарилась. Утонула в пучине сожаления. Сожаления о том, что все именно так, как происходит. Я многое бы отдал, чтобы оказаться сейчас там, в гостиничном номере Шарм-Эль-Шейха, в ее родных объятиях. Чтобы не было всей этой грязи, заляпавшей наши сердца. Чтобы ни за что не отпустить ее той ночью.

Не знаю, что она видит в моих глазах. Что чувствует.

Но на бледном личике светится печаль. Грусть. И как будто раскаяние. Сейчас передо мной она настоящая. Без напускной дерзости и наглости. Без ужимок и жеманничанья. Без фальшивой восторженности. Юная. Отчаянная. И такая потерянная.

Делаю шаг навстречу.

Еще один.

И еще.

Затем, она торопливо преодолевает оставшееся между  нами расстояние в три ее шага. Молчим. Без слов у нас общаться получается намного честнее. Правдивее. Откровеннее.

- Ты очень красивая… - выдыхаю, жадно впитывая окутавший меня аромат ее волос и кожи.

В ответ Ева лишь равнодушно пожимает плечами. Как будто сама не уверена в этом. «Наверное, красивая» - означает ее жест.

- Я так понимаю, сама ты в ЗАГСЕ не была…

Вместо подтверждения девчонка лишь хмыкает. Только мне не нужно слышать ее «да», ответ слишком очевиден.

Близость Евы сводит меня с ума. До покалывания в пальцах хочется прикоснуться. Плечи сводит от желания обнять ее хрупкую фигурку, стиснуть до хруста тоненьких косточек, выдавить из нее любые следы проникновения отца, собой одним наполнить, чтоб только обо мне думала, только мной дышала, чтоб пахла мной! Чтоб никто и никогда даже пальцем больше не тронул. Не пачкал мое.

Делаю последний шаг, нарушая последнюю границу. Лоб в лоб. Нос к носу. Пальцы к пальцам. Она закрывает глаза и выдыхает, щекоча при этом мою шею своим теплым дыханием.

Так лучше.

Мы словно два замкнувшихся контакта с одной на двоих энергией. Я нежен – она тиха и покорна. Я бешусь – она устраивает взрыв. Если следовать теории, я люблю – и она тоже любит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ А я люблю.

Вот только Ева вряд ли это чувствует. Если подумать, напрячь извилины и попытаться вспомнить – что я вообще хорошего ей сказал? Что сделал, чтобы она действительно могла довериться? Всю дорогу лишь попрекаю себя и ее своим отцом. Задавливаю эмоции чувством вины. Бешусь. Ревную. Горю. Веду себя, как последний мудак, ожидая, что девчонка разрулит всю ситуацию самостоятельно.

А в первую очередь надо ее защищать. Может даже от себя самой. Потому что кем бы она там себя не возомнила, она всего лишь слабая девочка. Я ведь помню тот властный тон и приказы отца, подслушанные в шкафу. Вениамин умеет убеждать. И принуждать тоже. И кому тогда ей жаловаться? Мне? Его сыну, чуть ли не боготворящему своего папашу? Даже дура так не поступила бы. А Ева кто угодно, но не дура.

Вспоминаю о том, что он ее фотографировал и впервые хочу увидеть, как именно. Взглянуть на момент их близости. Возможно, найти ответы в ее глазах. Какая она на тех фото? Счастливая? Страстная? С зацелованными губами и розовыми щеками? С прилипшими к покрывшемуся испариной лбу волосами? Расслабленная? Удовлетворенная? С диким блеском в глазах и шальной улыбкой?

Такая же, как со мной?

Верить надо фактам, а не собственным домыслам, ведь так?

Ведь если я замечу хоть искру отчаяния и беспомощности в кадре, то смогу позволить себе все ей простить. И заслужить в ответ ее прощение … Обнулить счет. Перевернуть страницу.

Простой шаг. Пойти. Взять флешку. Посмотреть.

Узнать.

Легко. И страшно.

Потому что в любом случае я кого-то потеряю. Очевидно, что остаться и с отцом, и с Евой отныне непостижимая блажь. Утопия. Она говорила об этом с самого начала. Просто я не хотел слышать.

Я действительно не могу болтаться между ними.

Прислушиваюсь к себе, чтобы понять, чего же из двух вариантов боюсь больше – понять, что Ева абсолютно свободна в своем выборе и не нуждается ни во мне, ни в моих чувствах. Что чувствует себя вполне уверенно и безопасно. Хладнокровно и цинично выполняя задание любыми способами.

Или убедиться в том, что отец вовсе не тот идеал, как гласит его репутация. Не тот преисполненный достоинством и честью офицер, не способный на подлость, жестокость и противоправные действия. Ведь я уже уловил много звоночков, противоречащих этому имиджу.

И, положа руку на сердце, во второй вариант верится охотнее. Вчерашняя школьница против заматеревшего военного, участника боевых действий при чинах и власти. Эти противники никак не могут быть равносильными.

Прямо сейчас пойду и заберу эту чертову флешку!

Вчера он тоже ее фотографировал?

Да даже если и нет. Как минимум раз он использовал фотоаппарат.

Восстановить данные с накопителя проще простого.

Секунды несутся одна за другой, беспощадно отмеряя минуты. Сколько мы стоим вот так? Минуту? Час? День? Все становится неважным, если наши тела вступают в контакт. Я уже готов был сорваться с места, но по-прежнему не сдвинулся ни на миллиметр, упираясь лбом в лоб Евы, слушая ее слегка неровное дыхание, ощущая, как подрагивают кончики прохладных девичьих пальчиков, выбивая из моих, точно так же лишенных спокойствия, разряды электрических импульсов.

Ее губы пахнут все так же, как и в первый раз. Бананово-клубничная жвачка. Манят. Хочу целовать их. Жадно. Долго. Глубоко.

Кусать, зализывать, сосать.

Проводить по ним языком, пальцем, членом.

Чтоб моя только. Мне одному. Никому больше.

Вот только слишком точит внутри ночной разговор, разъедает, жжет. Рвется наружу. Навязчиво зудит вопрос – что вчера эти губы делали? С НИМ. Только эта мысль удерживает меня и не дает наброситься с поцелуями. Он кончал в ее рот? Толкался в глубину своим членом? Она сопротивлялась при этом? Или покорно принимала?