Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова

Когда она бросила то слово… черт, за такое надо вырывать язык! Зато он сразу понял кое-что. Если бы любовь не застила ему глаза, разглядел бы это раньше.

Она не его дочь. Жирная сука обманывала его много лет подряд. Залетела, пока он был в рейсе и трудился до седьмого пота, чтобы обеспечить ее, ленивую дрянь. Про сроки соврала, а он и не проверил. Доверял ей.

Разве родная дочь могла сказать то, что заявила эта узкоглазая девка с хитрой мордой? Разве стала бы она стегать его кнутом, если бы в ней текла его кровь? Да она и не похожа на него!

Выходит, он тринадцать лет гробился ради чужого выродка.

Но теперь-то все. Теперь хватит. В его семье гнилое семя, и его надо выкорчевать, пока она не наплодила новых ублюдков.

Он растил ее как родную… столько вложил… так заботился о ней! И чем она отплатила? Настоящее продолжение своей матери. Видит бог, он сделал все что мог. Он пытался исправить свою распущенную жену. Надеялся слепить из нее человека. Бесполезно. У кого-нибудь другого давно опустились бы руки… но ведь он любил ее, черт побери! Он боролся, как мог, за свою семью! Другой давно ушел бы, бросил бы эту шалаву с нажитой на стороне девкой. Только не он.

Что ж, правильно говорят: не делай добра – не получишь зла. Он сделал – и что получил?

Табличку на дом прибьем!..

«Я тебе на хлебало табличку прибью».

Он втягивает носом воздух. От входа его отделяет пять шагов.

Оля, вбежав в амбар, делает то, чему училась много дней подряд, – пробегает по доске, как пробегала уже тысячу раз, и оказывается на другой стороне бассейна.

Секунду спустя в амбар врывается отец.

– На хлебало! – тонким голосом выкрикивает он.

Перед ним бассейн, затянутый маскировочной тканью. Синекольский постарался на совесть, художественно разбрасывая по ней мусор и песок: с двух шагов в темноте поверхность не отличить от цементного пола – в точности такого же, как в соседнем зернохранилище.

В этом и состоит Олин расчет. Отец не вспомнит, в каком из амбаров была яма с водой.

На мгновение он замирает перед бассейном. Не успев ни о чем подумать, девочка взвизгивает:

– Импотент!

Отец бросается к ней, словно его подхлестнули кнутом.

Он бежит по ее следам, по мостку, прикрытому тряпкой. Он успевает добежать до середины.

Доска выдержала вес девочки, но на вес взрослого мужчины она не рассчитана. Она рассчитана на то, чтобы сломаться под ним.

Раздается хруст, словно огромный кочан капусты разрубили топором. Отец проваливается в ледяную воду бассейна, не успев даже вскрикнуть.

Зато кричит Оля. Потому что из темноты противоположного угла выскакивает фигурка с огромным фонарем и кидается к ней. Пятно света прыгает по стене.

– А-а-а!

– Заткнись! – орет Синекольский. – Живо, живо, живо!

Оля действует автоматически; сейчас она солдат, бегущий в атаку после десятков тренировочных сражений. Ее сторона – левая, Димкина – правая. Бросив фонарь на пол, они стремительно выдергивают из-под тела, барахтающегося в воде, длинные полосы ткани. Те были сметаны на живую нитку ровно посередине, и почти невидимые стежки в самом начале тренировок помогали девочке сообразить, где доска. Даже сквозь крик отца, попавшего в ловушку, она слышит, как рвется тонкая нить. Быстрей, быстрей! После них не должно остаться следов.

В школе на уроке географии им рассказывали, что при температуре воды пять градусов по Цельсию человек может плавать в ней десять минут. Оля рассчитала так: если в бассейне десять градусов, человек продержится от силы час. Затем он либо утонет, либо замерзнет. Когда она впервые изложила это Димке, они притащили градусник, сунули в воду и через восемь минут тянули его друг у друга, желая скорее узнать, что приготовили им местные подземные ключи.

Ртуть доползла до одиннадцати градусов и остановилась.

Вот тогда-то Оля и поняла, что у нее все получится.

Отец вынырнул и теперь пытается выбраться. Пальцы его хватаются за цементный край ямы, но раз за разом грузное тело под собственным весом соскальзывает вниз. Ледяные брызги летят во все стороны.

– Дай руку! Руку дай, сука! – ревет он.

Оля не отвечает.

– Вытащи меня отсюда!

Он уже понял, в какой капкан она его загнала. Оля поглощена тем, чтобы вытащить из бассейна все куски ткани, скрыть следы их преступления, пока отец не спохватился. Но краем глаза она видит, как по его лицу расползается страх, как сереет его кожа, когда он осознает, что самому ему не выбраться.

– Лелька, что ж ты делаешь?

Он подплывает к ней, Оля отбегает в сторону.

– Стой… Ты чего, Лель? Ты же моя дочь! Дочурка моя родная!

– Пошел на…! – кричит Оля. – Никакая! Я! Тебе! Не дочь!

Она не дочь этой твари, день за днем убивавшей маму. Она ему никто. Если сейчас вспомнить, как маленькая Оля надувала перед зеркалом пузырь из розовой жвачки, как, хихикая от предвкушения, разжимала большой папин кулак, в котором прятался смешной магнитик, как проводила языком по кончику фломастера, млея от сладковатого запаха, – если вспомнить, как она любила человека, который сейчас умоляет спасти его, можно сразу прыгать следом за ним. Все равно ей конец, хоть меньше мучиться.

– Лелька! Ну, пошутили – и хорош!

В два гребка отец пересекает яму и пытается выпрыгнуть прямо у ее ног, точно гигантская рыба за мотыльком. Он нелепо взмахивает руками и с громким всплеском падает обратно.

Вынырнув, отец кашляет и отплевывается. Мокрые волосы прилипли ко лбу. Губы серые – то ли от холода, то ли от страха. Его глаза в свете фонаря похожи на две дыры. В них не видно зрачков.

– Что творишь-то, дурочка! – увещевает он. – Грех какой страшный берешь на душу!

Оля комкает мокрые тряпки и сует в пакет, который был спрятан в углу. Камни! камни не забыть бросить туда же…

– Не сможешь ты с этим жить! – сипит снизу отец.

А куда спрятать пакет? Об этом они не говорили… Впрочем, какая разница! Бросят на поле или закопают.

– О матери подумала? Она ведь любит меня! И я ее люблю! Хочешь мать вдовой оставить?

– Я хочу живой ее оставить! – кричит Оля. – Слышишь, ты, сволочь! Живой!

Отец странно скрючивается в воде. Потом выпрямляется, и какой-то предмет летит по воздуху. Он врезается Оле в лоб. За ним следом в плечо ее ударяет второй с такой силой, что едва не сбивает с ног.

Два мокрых ботинка шмякаются на пол. Оля не чувствует боли, хотя по лбу, кажется, течет кровь.

– Ботинки, Дим! Ботинки его тоже забери!

Ответа нет. Она поднимает глаза и видит, что Синекольский тычет пальцем в бассейн.