Темная сторона города - Святослав Логинов

Второе – надпись «шу-шу» над телом.

Третье… третье…

Третье – убежденность, что мальчик умер не в гараже. Его туда принесли. Принесли и аккуратно положили в угол. Кто? Откуда? Почему?

И, наконец, четвертое… Четвертое… А есть ли четвертое?

Скрипнула дверь, и в щель посунулся хазарский фас Влада Желтовского, обрамленный недельной щетиной.

– Кир, – сказал фас. – Ну ты чего?! Мы же ждем…

– Что? – Кира зажмурилась. Тусклый свет из коридора резал глаза. – А… ребята, вы извините, я не могу. Божок наехал, мне дел завтра надо сдать кучу…

– Какие могут быть дела?! – возмутился Влад, старательно выговаривая слова. Он распахнул дверь пошире и, словно наткнувшись на невидимый в полумраке взгляд Киры, замер в проеме.

– Удивительное дело, – сказал Влад после секундной паузы. – Кира отказывается кирять!

– Влад!

– Ладно, – сказал он вдруг совершенно трезвым голосом, отчего злость Киры испарилась. – Тебе, может, чем помочь?..

– Не сейчас, – ответила Кира. – Ты…

– Ладно, – повторил Желтовский и добавил: – Не сиди допоздна. Я к тебе загляну… после того как…

– Хорошо, – сказала Кира.

Влад закрыл дверь. Кира послушала легкие удаляющиеся шаги, и улыбка ее увяла.

Первое…

* * *

– В его случае, – отвечал на ее вопрос Федяев, – боль была очень сильной и вполне могла вызвать такой мышечный спазм. Приступ, если он длится хотя бы несколько секунд, способен исказить лицо человека до неузнаваемости. После двух инфарктов я могу тебе это сказать со всей определенностью. Второй случился у меня утром, во время бритья. Первое, что понял, глядя в зеркало: я не узнаю человека с измазанными пеной щеками. Еще до того, как почувствовал боль…

– Но вдруг его кто-то напугал? – упорствовала Кира. – Или что-то?

Федяев помолчал, закуривая новую сигарету, и его ногти, желтые от никотина, сухо щелкали, словно кастаньеты в руках танцовщицы фламенко.

– Не знаю, девочка, возможно, – сказал он, выпустив очередной клуб дыма. – Но я плохо представляю себе, что могло бы напугать до смерти мальчика, выживавшего на улице три-пять лет… Хотя, с другой стороны, с его-то сердцем, это мог быть просто громкий хлопок над ухом…

Сигарета сломалась в тонких пальцах. Половинка с тлеющим огоньком коротко шикнула в кружке с чаем.

* * *

– А второе? – не сдавалась Кира.

– Что – второе? – переспросил Митька Шмелев, и Кира почти различила в полумраке за столом напротив его грузную фигуру. – Ты про надпись? Не смеши. Кто ее сделал, когда и зачем – черт знает. Что она означает – тем более непонятно. Между ней и мальчишкой нет никакой мало-мальски видимой связи. Так что не стоит умножать сущности и притягивать за уши разные нелепости…

У Киры заломило виски. Да, все правильно, все верно… и все же она была убеждена, что мальчика принесли или привезли в этот заброшенный бокс. Экспертиза не подтверждала этот факт однозначно. Да, на одежде, обуви, некоторых участках тела было обнаружено множество следов почвенного, растительного происхождения, пищевых пятен, волокон – синтетических и органических, – но, учитывая, как мальчик жил, делать на основании этих результатов какие-то выводы было опрометчиво. В то же время грязь на подошвах содержала вкрапления, совпадающие по составу с цементно-почвенной смесью аллеи, тянувшейся вдоль недостроенных гаражей. А это значит…

– Он пришел туда сам, – подытожил Шмелев.

– Митя, время смерти установлено: между двумя и четырьмя часами ночи, – настаивала Кира, понимая слабость этого довода. – Ты бы стал ночевать в пустом боксе, на бетонном полу, даже не попытавшись развести костер? Один…

– Вряд ли парнишка соблюдал режим, – заметил Шмелев. – У него могла быть сотня причин оказаться рядом с этими развалинами ночью, без компании. Тут его и прихватило. Он забрался в гараж, под крышу, чисто инстинктивно, как зверек, который ищет укромное место, когда становится плохо…

Нет, не соглашалась Кира, он же не зверь. Ему приходилось зарабатывать, попрошайничать, воровать, наверное. Он с кем-то общался, у кого-то доставал дурь, с кем-то дружил. Он должен был иметь более-менее постоянное место для ночлега: уютное на свой лад, обустроенное, создающее иллюзию безопасности…

Где он и умер.

Кира была уверена в этом. И те, кто был рядом – спал, ел, пил, – перенесли его на нейтральную территорию потому, что спать, есть и пить там, где умер твой друг, знакомый, что приносил в общий котел еду и клей, одежду и наркоту, улыбку и злость, деньги и пустой желудок, к которому ты прижимался во время холодных ночей, укрываясь тощим одеялком, – трудно и тяжело. Почти невозможно, словно он до сих пор лежит рядом, только вместо тепла распространяет вокруг липкий, высасывающий холод могилы. Кто такое выдержит?.. Вот место, которое ты считал своим домом, осквернено смертью: не от передоза, не от пьяного угара, не от ран, болезни, которую ты мог бы заметить, различить. Смертью, от которой лицо завязывает в узел. Двенадцатилетние мальчики не умирают так. Они вообще не умирают…

Они перетащили его, сказала Кира себе и кивнула темноте, пропахшей старой мебелью, обоями и бумажной пылью. Импульсивно, больше от страха, но не бросили тело в укромном уголке, где труп мог пролежать еще долго, пока крысы не объели бы лицо, ступни и кисти, не выгрызли бы внутренности. Они перенесли его поближе к людям: хоть похоронят по-человечески. Кто-то из них и сделал эту надпись: «шу-шу».

– Блядь! – Шмелев сдержанностью не отличался. – Кира, что ты докопалась до этой надписи?! Она тебе о чем-нибудь говорит?!

– Нет, – отвечала Кира. Она не лгала, но чувствовала, что не говорит правды. Чувство пришло извне, словно чужое дыхание коснулось щеки, и Кира с трудом подавила желание обернуться. – Может быть, это чья-то кличка?

– Да?! И что? – скепсис Пчелы был рыхлым, но, казалось, полным перезрелых молочнокислых бактерий, как простокваша в служебной столовой.

– Ничего…

* * *

– Ничего, – повторила Кира в темноту и осеклась, уловив в тишине слабое пыльное эхо коротенького слова, покойно затихшее где-то за шкафом, рядом с другими, отзвучавшими в этой комнате за много лет. Черт! Кира шлепнула ладонью по выключателю настольной лампы, темнота нехотя отступила в углы, спряталась за мебелью: чего там, мол, еще? чего тянуть-то?.. Нет, подумала Кира, длинно выдохнув, она не готова слить бумаги… и мальчика. Его перетащили не только из боязни оставаться рядом с покойником. Зачем-то же сделали эту странную надпись? Было что-то еще. Она должна знать, должна…

Рот вдруг наполнился горечью. Сколько раз за двадцать пять лет своей упертой сиротской жизни она повторяла это? И сразу же под сердцем чуть ворохнулось – недоброе. Что-то сродни упертости, о которой говорил Сыромятников и которая давно стала притчей во языцех в управлении; стержневому упрямству, с которым она делала свои «двадцать пять», только злее и отчаянней, до ручки, до багровой мути перед глазами. Кире уже случалось отдаваться этому чувству целиком, и она не любила вспоминать об этом.