Башня. Новый Ковчег-3 - Ольга Скляренко

и махнул рукой. Борис всё понял и так. Внимательно посмотрел на него, по лицу поползла знакомая кривая ухмылка.

— Давай, Паша, отдыхай. И если я услышу, что ты опять за стенкой всю ночь топаешь как медведь и кряхтишь, приду и привяжу тебя к кровати.

— Может, ещё и колыбельную споёшь? — мрачно пошутил Павел.

— Может и спою, — Борис отвернулся и принялся сгребать в кучу все разбросанные листы. — Спи, короче, Павел Григорьевич. А я с твоего позволения покумекаю надо всем этим. Пораскину картишки, которые мы имеем…

* * *

О том, что там Борис собирался раскидывать, Павлу думать не хотелось. История с дневником оказалась тупиком, он был в этом более чем уверен. Нет никакой связи между событиями почти семидесятилетней давности и тем, что происходит сейчас.

Кровать, на которую завалился Павел, громко охнула и просела. Надо бы правда поспать — мелькнуло в голове. Павел попытался устроиться поудобнее, закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо этого вспомнилась бабка на похоронах отца — торжествующая, почти счастливая. Хотя она и была счастливой, столько лет ждала смерти того, кто убил её семью. А мать… интересно, она знала или нет? Наверно, нет, хотя…

Странная история его семьи, закрученная как в дурацком романе, замелькала перед глазами, задвинула в дальний угол его собственную несуразную жизнь, и две женщины, одна живая, а другая мёртвая, на время оставили его, забрав с собой пульсирующую боль, вбивающую гвозди в виски. Голова стала на удивление ясной и чистой, но облегчения это не принесло — откуда-то издалека уже подбиралась знакомая мелодия, вторгаясь в душу, звучала всё громче и отчетливей, нежные аккорды с едва наметившийся тревогой трансформировались в обличающий набат, и стало трудно дышать, как тогда. Павел закрыл глаза и увидел мать, её руки, длинные пальцы, ласкающие клавиши, ровную, сосредоточенную спину, завитки тёмных блестящих волос на длинной шее.

Она всегда что-нибудь играла, когда приходила к Ставицким. Дома — никогда, даже не приближалась к фортепиано, которое откуда-то достал отец. Инструмент, стоявший в их квартире, напоминал гроб — большой, чёрный, чуть подёрнутый тоскливой серой пылью. Павел не помнил, просил ли отец хоть когда-нибудь, чтобы она сыграла. Наверно, нет. А дядя Толя просил. Всегда.

— Сыграй нам что-нибудь, Ленуш…

И тихо стоял рядом, опершись о фортепиано и не сводя печальных, голубых глаз с сестры…

Сейчас Павел глядел на эту сцену словно со стороны, не глазами маленького мальчика — Пашки Савельева, из той ненавистной породы, — и даже не глазами сегодняшнего, уже повзрослевшего Павла, натворившего не меньше и даже больше, чем отец, а глазами Ставицких и Андреевых, всех Ставицких и всех Андреевых, с их тяжёлой трагедией за спиной.

Дядя Толя его никогда не замечал или делал вид, что не замечал, хотя, кто вообще в доме Киры Алексеевны обращал внимание на Пашку Савельева. Его место было в дальнем углу или в комнате Серёжи, где всё было мягко-плюшевым, светло-бежевым и пастельно-розовым, как у девочки. Да и сам Серёжа Ставицкий был таким же робким и плюшевым — смешной и нелепый младший двоюродный брат, преданно смотрящий на Пашку тёплыми щенячьими глазами.

* * *

— А сейчас будет шоу. Всем приготовиться, — громко прошептал Борька.

В зале, куда согнали школьников на просмотр какого-то учебного фильма, уже погасили свет. На экране замелькали чёрными закорючками титры, потом пошли первые кадры. Их троица, пригибаясь и стараясь не попасться на глаза вездесущей Зое Ивановне, перебралась вперёд, куда рассадили младшие классы. Борька привычно турнул каких-то мелких пацанов, состроил им зверскую рожу, и те быстро свалили, справедливо рассудив, что с Савельевым и Литвиновым лучше не связываться.

Впереди маячил стриженный затылок Серёжи Ставицкого, аккуратный, круглый — просящий щелбана, как любил говорить Борька. Но сегодня у них была другая цель.

— Зырьте, — Борька тихонько присвистнул и начал отсчёт. — Раз. Два. Три.

На слове «три» Серёжа Ставицкий, который как будто ждал Борькину команду, снял свои большие, несуразные очки и достал из кармана платок. Пашка не удержался, прыснул, согнувшись в три погибели. Как Борьке так удавалось, чёрт его знает, но удавалось ведь — Литвинов, словно умелый дирижёр, разыгрывал всю партию как по нотам, никто лучше него не умел.

— Тихо! — острый локоть друга больно ударил под рёбра, и Пашка тут же заткнулся. — Ань, давай, — скомандовал Борька.

Аня быстро толкнула Серёжу в спину. Тот заоглядывался, отложил очки на стоявший рядом пустой стул.

— Чего вылупился? — фыркнула ему в лицо Аня.

— Это ты меня толкнула?

— Больно надо.

Серёжа растерянно заморгал. В это время Борька чуть подался вперёд и ловко стянул лежащие перед ним очки. Быстро сунул их Пашке, а тот, не мешкая ни секунды, спрятал их себе в карман.

— Эй, Ставицкий, не мешай нам смотреть, — в зелёных Борькиных глазах плясали насмешливые чертенята. Серёжа, опасливо покосившись на Литвинова, тут же отвернулся, потянулся за очками и, не найдя их на том месте, где оставил, заволновался, наклонился, пытаясь нашарить их на полу.

Пашка едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, хотя Борька и толкал его изо всех сил, делая страшные глаза. Аня, сидевшая по другую сторону от Борьки, уткнулась ему в плечо и хрюкала от смеха. А Серёжа Ставицкий нервно ерзал на своём месте. Шарил в стоявшем в ногах рюкзаке, заглядывал под свой стул и под соседние. На него шикали. Кто-то обозвал. Появилась учительница младших классов, сердито прикрикнула на своих и покосилась на их троицу. Борька тут же сделал невинное лицо, закрыл Аньку от пристального взгляда чужой классной дамы. Пашка сполз вниз, давясь от хохота, а Серёжа, испугавшись, что его накажут, напряжённо выпрямился, уставившись на экран. Его ровный затылок слегка подрагивал. Учительница, наведя порядок, ушла, и Ставицкий снова пустился на поиски очков.

Под конец фильма они втроём — Борька, Аня и Пашка уже смеялись во все горло, особо не стесняясь. И не только они одни…

Фильм давно закончился, и все вышли, а Ставицкий всё ещё ползал под стульями. Их троица поджидала Серёжу на выходе. Пашка уже устал смеяться, хотя неутомимый Борька продолжал разыгрывать пантомиму «Серёжа и очки», а Анька загибалась от смеха и лупила Литвинова