Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин

– Война давно окончилась! – кричит отец.

Я отправляюсь на кухню вылавливать из супа мясо. Но забываю об этом и бросаюсь на купленные первые помидоры. Любимая еда! Разбудите меня ночью, дайте мне помидор, посыпанный солью, и я буду бесконечно рад, что меня разбудили. Люблю есть целый помидор, как и нарезанные большими ломтями, так и тоненькими кружочками. Хлопс! – постного масла. И соль! Соленых огурцов туда и луку! Фиолетового репчатого луку с петрушкой! И ложкой из миски! Или жарить их вместе с яичницей или без яичницы! Жарить их вместе с бараниной! Можно жарить их, можно не жарить!

Я подплясывал, наворачивая помидоры, а сок брызгал мне на рубашку и вокруг. Ба! Может, это я разорил нашу семью на помидорах? Столько жрать, елки-палки, фютью! Не оттого ли у нас жалкие кровати, батюшки мои!

– Оставь свои помидоры, – сказал отец, появляясь на кухне, – пойдем со мной пройдемся.

Рот у меня был полон, и я ничего не ответил.

– Брось свои помидоры, в конце концов! – сказал он раздраженно.

Мамаша ему словечек подкидала, и он решил пройтись.

В руке у меня был зажат помидор, и я его положил обратно.

– Выпьем шампанского, – сказал отец. – Попробуй шампанского, завтра тебе шестнадцать. Съедим мороженого…

Никогда отец не приглашал меня выпить шампанского.

– Давно я хотел сказать тебе главное… После летнего периода ты, разумеется, вернешься другим человеком и позволишь отдохнуть от хлопот и волнений мне и матери. Докатилось до милиции. Я надеюсь, ты выровняешься и путь твой станет более определенным…

Слова отца напомнили мне речь на похоронах директора оперного театра.

– …Пора серьезно осмыслить свою жизнь, ощущать самому необходимость… И, как мужчина с мужчиной, я должен тебе сказать главное…

Перед каждым из нас бокал шампанского и мороженое. Отец взял целую бутылку.

Разглядываю расписанные стены кафе-мороженого. Уверен, я мог бы расписать их лучше. Ни в какое сравнение не идет эта натуралистическая мазня с моим шедевром. Вяло.

– …И хотя Рудольф, Царствие ему Небесное, уверял меня, что ты никогда не возьмешься за ум…

Я чувствовал себя виноватым перед покойником последнее время. Он, никому никогда в жизни не давший в морду, выручавший нас частенько деньгами, любезно предоставивший в мое распоряжение свой любимый инструмент (в котором я, правда, не нуждался), бесспорно не заслуживал ненависти и презрения, а наоборот. Я оценил его сейчас, когда он умер. Но мне не хотелось сознаваться в этом отцу. Я так и не понял, что он был за человек, почему у него не было друзей, кроме моего отца.

Мы с отцом чокнулись и выпили.

Отец сразу повеселел, он пил редко, и бокал шампанского на него подействовал.

– А тебе, пожалуй, достаточно, – сказал он, наливая себе еще.

– Да что ты, папа, – сказал я.

– Извини, – сказал он неожиданно и долил мне до краев.

Приятно сидеть с отцом за бутылкой. Приятно, что он так сказал.

– Есть сколько угодно людей умнее своего таланта, – начал отец, попивая глоточками из бокала, – а есть глупее своего таланта…

Я кивнул. Но не понял.

– …Нельзя на все наплевать. Если у тебя действительно талант, при мысли, что ты им обладаешь, у меня удесятеряется энергия. Он так и сказал тебе? Действительно так выразился или мать прибавляет? «Редкий талант»? Без преувеличений?

– При мне он этого не говорил.

– Настолько высоко о тебе отозвался, поверить трудно!

– А я в своем таланте и не сомневался.

– Нахальство, уши вянут!

– Мать отнесла ему рисунки, которые давно пора выкинуть, – сказал я, – старые барахловые пейзажи и прочую муру. Достигну в боксе, на время живопись оставлю, а потом буду работать в плане своей стены.

– В каком плане? Что ты болтаешь? Увидел бы секретарь горкома нашу стену!

– Ну и что?

– Разве я напрасно покупал тебе мастеров Возрождения в букинистическом магазине? И что ты почерпнул?

– Я почерпнул у Кончаловского, – сказал я.

– Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.

– Значит, я пошел дальше, только и всего.

– Дальше?!

– Да, дальше.

– Куда дальше?

– Вперед!

– Как это понимать?

– Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.

– А Репин? А Брюллов? А Шишкин?

– У Шишкина только и есть одни шишки, – сказал я, довольный своим ответом.

– Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…

– Когда это было…

– Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?

– Мне нравится Кончаловский.

– Один Кончаловский?

– А что, нельзя?

Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.

– Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, – сказал я.

– Неправда. Я хвалил.

– А сам в моем таланте сомневаешься.

– Но секретарь горкома же хвалил?

– Это другое дело.

– Ну вот, видишь.

– Совершает кражу, – сказал отец, – а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.

– Я подумаю, – сказал я нарочно.

– Надо, надо подумать о своем таланте.

Я заметил: слова «о своем таланте» он произнес бережно.

Посидели.

– Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, – вдруг сказал он, – ты и так хорош.

– Шампанское – не водка, – сказал я.

– Можно подумать, ты пил водку!

– А за что же меня из школы выгнали?

Он знал, но забыл.

– Не только за это тебя из школы исключили. Даже у такого милого, деликатного человека, как твой директор, переполнилась чаша терпения.

– Но все-таки меня выгнали за водку, – сказал я.

– За распущенность, не за водку. За потерю элементарной ориентации в обстановке, за оголтелость и неуспеваемость!

Я упорно твердил, что именно из-за водки покинул школу, просто перепил.

Отец возмутился словами «покинул» и «перепил», но, к моему удивлению, заказал еще по бокалу.

Росписи на стене уже показались мне настолько никудышными, что я начал кривляться и морщиться.