Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Д. Каплан

– Я вернулся из Китая в 1961 году. Меня назначили редактором в отдел иностранного вещания БТА. Мне было тридцать семь, Робби. На этой должности мне приходилось иметь дело с очень деликатными материалами, которые распространялись только среди членов партии. Я надеялся через несколько лет пойти на повышение, может быть, стать московским корреспондентом БТА. У меня был друг, мой ближайший друг. Его звали Борис Темков. Когда я был в Китае, Темков работал в болгарском посольстве в Лондоне. У него были очень хорошие партийные связи. Мы были настолько близкими друзьями, что ты даже представить не можешь! И был в то время один партийный деятель – Иван Тодоров-Горуня. Этого Горуню объявили маоистом. В то время как раз начались проблемы в отношениях между Китаем и Советским Союзом. Можно было понять, что грядет нечто серьезное. Это витало в воздухе. БТА распространило информацию, что Горуня покончил с собой. Я дал Темкову другой текст, который распространялся только среди партийной элиты. В нем излагались подробности дела Горуни. Это было весной 1965 года. Мы с Темковым собрались сходить с женами на ужин в клуб журналистов. Понимаешь, мы с ним стали такими близкими друзьями, что решили познакомить и жен.

– Гильермо, это была твоя первая жена? – прервал я.

– Нет, вторая. С первой женой проблемы начались еще в Китае, мы развелись сразу после возвращения в Болгарию. Ох, Робби, Китай! У меня там было столько приключений! Мы с Борисом пришли в клуб раньше жен. Тут я вспомнил, что забыл в кабинете пресс-релиз. Я сказал Борису, чтобы он подождал, и помчался в БТА за бумагами. Через полчаса я вернулся в клуб и не нашел Бориса. Зато увидел и свою жену, и жену Бориса. Они уже без нас познакомились. «Бориса видели?» – спросил я их. «Нет, – сказала его жена. – Еще не пришел». – «Он был здесь уже полчаса назад», – сказал я. Мы сделали несколько звонков. Безрезультатно. Мы подождали еще, потом сели за столик. Тут ко мне подошел один мой знакомый и сказал: «Бориса арестовали». – «Что?» – воскликнул я. Мы были в шоке. Парень повторил, что Темкова арестовали. Нам ничего не удалось узнать, даже где его содержат. Понимаешь, Робби, прежде чем судить коммуниста, всегда происходит собрание, на котором его сначала исключают из партии. Как-то в июле 1965 года, под вечер, я был в клубе журналистов. Ко мне подошел один знакомый партиец и сказал, что через полтора часа начнется собрание по поводу Темкова. Он сказал: «Гильермо, ты должен прийти. Ты был его ближайшим другом. Как это будет выглядеть, если ты не выступишь с его осуждением?» Это был самый страшный момент в моей жизни. Свои ощущения я никогда не забуду. Что было делать? Мне просто не дали времени. На собрании я впервые увидел Темкова после ареста. Робби, он выглядел так ужасно, что ты просто не поверишь. Члены партбюро один за другим вставали и начинали его осуждать. Они говорили совершенно невообразимые вещи: что Темков маоист и прочее, и прочее. Они его не знали. Может, кто-то из них когда-то обменялся с ним парой фраз в буфете. Я сидел тихо. Надеялся, что про меня забудут. Потом вдруг кто-то сказал: «Ну а ты что, Гильермо?» Это походило на страшный сон. Когда я встал, передо мной все было как в тумане. Я не мог дышать. Воздух был очень тяжелым. Невозможно описать, что я чувствовал. Что я мог сказать? Я сказал: «Возможно, кое-что из того, что вы говорили, правда. Не знаю. Но я очень хорошо знаю Бориса Темкова, и мне он никогда не говорил ничего такого, о чем говорите вы. При мне Борис Темков никогда не высказывался против партии. Я знаю, что он всегда поддерживал Живкова[55]. Что касается проблем в отношениях между Китаем и Советским Союзом, это, конечно, прискорбно. Но Темков никогда не говорил мне ничего антисоветского. Если он что-то такое говорил, то не мне. Товарищи, я могу сказать вам только то, что известно мне, Гильермо». Когда я закончил говорить, наступила тишина. Когда все вышли из зала, Борис подошел ко мне и пожал руку. Ладонь у него была очень сухая. Я не мог говорить. Сначала его отправили в Белене[56]. Сейчас он в Пирдопе, городке к югу от Софии. Он там работает.

– Хочешь сказать, он в ссылке?

– Да. Спустя двадцать лет ему все еще не дают разрешения жить в Софии. Я вожу его жену туда на машине. Они требуют, чтобы она развелась с ним. Она отказывается. Она прекрасная женщина. А я? Они сунули меня в холодильник. Десять лет после суда я сидел, так сказать, в холодильнике, за каким-то столом, перебирал бумажки. Я бы сейчас уже мог стать директором БТА. Но мне пришлось уйти из БТА и перейти на работу в София Пресс. Через десять лет мне сказали: «Ладно, Гильермо, все в порядке. Тебя простили». Я начал все сначала, с самых низов. Мне уже было почти пятьдесят. Робби, мне всегда хотелось быть журналистом, настоящим корреспондентом, ездить за границу, путешествовать, как Уилфред Бэрчетт. Понимаешь, Робби, это все произошло из-за Китая. Когда я вернулся оттуда в конце 1961 года, расхождения Китая с Советским Союзом уже начинались. Я был корреспондентом БТА в Пекине, стало быть, оказался под подозрением. А поскольку я дал Темкову документ про Горуню, они могли использовать это и против меня, и против Темкова.

Я не понял и попросил Гильермо пояснить. Но объяснение было путаным, а я уже начинал дрожать от холода. Гильермо водил меня кругами возле русского ресторана, держа за руку.

Внутри, за бутылкой виноградной ракии, под темным холстом с изображением русских солдат, сражающихся в Крыму, Гильермо разошелся.

– Ненавижу Живкова. Ненавижу Трайкова. Я всегда был за социалистическую демократию, за интернационализм, а не за номенклатуру и привилегии. Кстати, Робби, то, что сейчас они делают с турками, – потянулся он ко мне через стол, – это их самое тяжкое преступление, самое тяжкое.

Ближе к концу ужина Гильермо рассказал мне правду про тигровую шкуру. Он добыл тигра не в одиночку. Стреляли все. Было невозможно сказать, чей выстрел оказался роковым. Но поскольку Гильермо был иностранным гостем, китайцы решили сделать ему подарок.

– Так что, Робби, твой Гильермо не такой уж герой.

София, в которую я вернулся в октябре 1990 г., опять на поезде из Румынии, стала совсем другим городом по сравнению с тем, что я видел раньше. Труп Димитрова кремировали, и белый неоклассический мавзолей напротив «Гранд-отеля Болгария» был исписан антикоммунистическими граффити. Люди не шептались, а громко смеялись и ругались прямо на улицах. В городских парках торговали иконами и другими предметами религиозного культа. Вместо одной газеты «Работническо дело» («Рабочее дело»), которую никто не читал, появилось множество газет, которые читали все. Церкви в византийском и неовизантийском стиле выглядели не внушающими страх классическими памятниками прошлого, как раньше, а казались органическим компонентом сегодняшнего дня, не искажающим общественную жизнь, а способствующим ее оздоровлению. До падения Живкова в ноябре 1989 г. в эти церкви постоянно заходило немного прихожан, в основном пожилых людей. Сейчас в них бурлила жизнь. Молодежь и старики стояли в очереди, чтобы купить восковые свечи. Запомнилась одна симпатичная брюнетка в потоке желтого света, льющегося из витражных окон, которая опустилась на колени и целовала икону.