Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Д. Каплан

Гильермо нашел меня в холле отеля. Он был в элегантном коричневом костюме, голубой рубашке в тонкую полоску, при красном галстуке и такого же цвета платке в нагрудном кармане. Ему было шестьдесят шесть, но выглядел он моложе, чем раньше.

– Дорогой мой, извини, но я просто очень занят последнее время. Робби, я теперь стрингер агентства UPI, а в Софии столько новостей! Робби, мы в глубоком экономическом кризисе. Это хуже чем Балканские войны. Тогда мы, по крайней мере, были все заодно в борьбе против сербов и прочих. Сейчас болгары раскололись. В парламенте все говорят и говорят. Когда мы увидим какие-то действия? Неужели они не понимают, что народ ждет новых законов? У нас в Болгарии стало слишком много демократии…

Я отвел Гильермо через площадь в «Венское кафе» при отеле «Шератон», который открылся уже после моего последнего приезда в Софию. Гильермо быстро прикончил капучино с куском земляничного торта, густо приправленного взбитыми сливками, и стал извлекать бумаги из портфеля.

Он был неудержим в намерении пересказать мне слово в слово обе свои последние статьи для UPI – одну о дефиците горючего, другую о борьбе за власть между коммунистами, которые теперь называли себя «социалистами», и оппозиционным Союзом демократических сил (СДС).

– Робби, можно я тебе кое-что скажу? Эта публика из СДС – не думай, что они такие уж герои. Думаешь, это бывшие диссиденты? Нет, конечно. Большинство из них дети номенклатуры. И вдруг, ни с того ни с сего, стали демократами. Это оппортунисты! Все время вопят о преступлениях Живкова. Это единственное, о чем они могут говорить. Робби, ты же знаешь, в душе я всегда был диссидентом. Но мы должны перестать концентрироваться на прошлом. Знаешь, кто нам может помочь? Царь Симеон[57]. Он живет в Мадриде, но, может быть, вернется.

Вечером мы отправились в клуб журналистов. Там атмосфера тоже изменилась. Публика в целом была намного моложе, чем раньше: мужчины в «вареных» джинсах, симпатичные женщины во вполне приличных местных подделках под новейшую итальянскую моду. За столиками было так же оживленно, но былая интимность пропала. Темой дискуссий в основном была политика, а не личные интриги. Я ощутил укол ностальгии по ушедшему времени. Я предположил, что через пару лет клуб совсем изменится: здесь станут меньше курить, да и атмосфера в целом не будет отличаться от какого-нибудь вечернего клуба в Вашингтоне. И тут же укорил себя за столь эгоистичные и ненужные помыслы: болгары наверняка будут горячо приветствовать такую трансформацию.

Гильермо сказал, что спустя сорок пять лет вышел из коммунистической (теперь социалистической) партии. Причина? Лидером новой партии стал Александр Лилов, один из тех, кто в 1964 г. выступил против Темкова, даже не будучи с ним знакомым. После падения Живкова Темкову, как сообщил мне Гильермо, разрешили вернуться из ссылки. Спустя двадцать шесть лет тот смог возвратиться в Софию. Сотрудники БТА потребовали и добились увольнения Бориса Трайкова с поста директора.

– Но что самое замечательное, Робби, спустя сорок четыре года собираются снова открыть Американский колледж – мою альма-матер.

Несмотря на октябрь, погода была холодной и пасмурной. Дождевые облака затягивали небо, как дым от свечей иконы. Кафе, в котором мы встретились с Гильермо на следующее утро, как и все здания в центре Софии, за исключением отеля «Шератон», не отапливалось. Ночь в «Гранд-отеле Болгария» я провел, укрывшись всеми доступными одеялами, и видел облачка пара от своего дыхания. Я до сих пор мерз. Это был не тот приятный, временный холод запада, когда ты согреваешься, оказавшись в помещении; это был мучительный, бесконечный холод Восточной Европы, когда живот и ребра начинают болеть от многочасового сокращения мышц, стремящихся удержать остатки тепла в организме. Это был холод, к которому быстро шла Болгария в результате последствий кризиса в Персидском заливе, начавшегося с прошлого августа после вторжения Саддама Хусейна в Кувейт, и крушения коммунистической системы. Здесь, как и везде на Балканах, чтобы понять, надо разделить общие страдания.

– Сейчас очень интересный исторический момент, но и самый тяжелый, – говорил мне Гильермо. – Архивы госбезопасности, скорее всего, не раскроют, по крайней мере при нашей жизни. Да, люди хотят узнать правду об убийстве Маркова, о покушении на папу, но есть и много всего другого. Мы жили при этой системе сорок пять лет, Робби. На каждого было заведено дело. Каждый из нас в разное время мог что-то сказать. Поверь, Робби, ты должен мне поверить, я не такой, как остальные. Я никогда не работал на ДС [Державна Сигурност]. Но, если все дела раскроют, вполне вероятно, окажется, что твой друг Гильермо тогда-то и тогда-то говорил то-то и то-то, что могло быть использовано против такого-то и такого-то. – Гильермо вскинул брови и пожал плечами, подчеркивая бесконечные возможности и уровни интерпретации. – Ты хочешь настроить соседей друг против друга? Никто не желает обнародования этих материалов. А если их обнародуют, что в них найдут? Конечно, найдут что-то про убийство Маркова, но заодно и то, что какая-то нынешняя шишка из СДС работала осведомителем на ДС. Посмотрим. Но, Робби, ты должен понять одно. – Он взял меня за руку. – Я, Ангелов, всегда был социал-демократом, интернационалистом. Я никогда не работал на ДС. – Гильермо выглядел невероятно встревоженным, обеспокоенным тем, что я могу его в чем-то подозревать.

Стекла кафе дребезжали от ветра. Я смотрел на свинцовое небо и волны золоченых куполов церквей, определяющих очертания Софии. Если Гильермо когда-то что-то и сделал (если вообще сделал), я давным-давно простил его.

В сгущающихся сумерках я вышел на бульвар Генерала Заимова. Круглые уличные фонари зажглись буквально пару минут назад. Теперь они снова погасли: очередное отключение. В целях экономии электричество отключали на час через каждые три часа. Я толкнул скрипучую металлическую дверь и вошел в темный подъезд, разрисованный граффити. Поднялся по лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Мне открыли. На пороге стояла невысокая женщина со свечкой в руке, освещавшей ее прямые седые волосы и милое, интеллигентное лицо. Она провела меня в квартиру. Окна гостиной выходили на мрачный парк с каштанами.

– Я Весса. Это моя дочь, Анна, и внучка, Ванесса.

Я обменялся рукопожатиями с привлекательной темноволосой женщиной и восхитился полуторагодовалым ребенком, создававшим хаос. В комнате было холодно. В полумраке я разглядел парочку восточных ковров, несколько книжных полок и какие-то, скорее всего, китайские безделушки. Для автора сорока книг Уилфред Бэрчетт накопил не так уж и много. Вспомнились огромные библиотеки, которые я видел у людей, не совершивших и малой доли того, что удалось Бэрчетту. Подобно Джону Риду и Баучеру, Бэрчетт вел цыганский образ жизни, жил на чемоданах, коллекционировал друзей, а не вещи. В отличие от Рида, чьи книги хорошо продавались при его жизни, и Баучера, получавшего зарплату постоянного сотрудника лондонской Times, а к концу жизни и пенсию, Бэрчетту нелегко пришлось: в шестьдесят девять лет он уехал в коммунистическую Болгарию, чтобы написать книгу и сотрудничать с болгарскими журналами в качестве фрилансера.