Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Д. Каплан

После встречи с Трайковым Гильермо пригласил меня в свою софийскую квартиру в ветхом доме без отопления. Его жена Маргарита устроила пиршество в мою честь. Мы втроем сидели на антикварном сундуке, служившем лавкой у кухонного стола. «Каждый напротив друг друга и каждый рядом друг с другом, потому что так диктует закон выживания. В этой невероятно тесной близости мы чувствуем теплоту наших тел, малейшую дрожь… Мы можем общаться часами, не произнося ни слова», – писал Марков.

Небольшая гостиная в квартире Гильермо оказалась заполнена старинными вещами, которые он собирал в Китае, работая там корреспондентом в 1957–1961 гг.: вазами, статуэтками, шелковыми ширмочками, а во всю стену распростерлась шкура тигра, которого, по словам Гильермо, он добыл сам. Он подробно описал мне весь процесс охоты с китайскими друзьями: костры, ночевки в лесу, долгие переходы в поисках тигра.

– В те годы, Робби, у меня был доступ, я повидал такое, что тебе и не снилось. Можешь представить, что значит в пятидесятые годы объехать весь Китай? Эх, молодость… – Взяв меня за руку, он добавил: – Мужчина, Робби, не мужчина, пока он не выйдет на большую дорогу! Пиши книги, Робби! Копай глубже. Стань таким, как Уилфред Бэрчетт. Не суди свысока. Робби, ты играешь на каком-нибудь инструменте? – внезапно сменил он тему.

– Играл на гитаре. У меня нет способностей.

– Я учился на скрипке. Ненавидел ее. Потом продал.

У меня комок подступил к горлу. Так же поступил мой покойный отец. Заложил ее в ломбард.

Лишенный настоящего, существующий в музейном мире теней, Гильермо мог опираться только на далекое прошлое.

– Гильермо, а что насчет Трайкова?

Гильермо скривил губы и наклонился ко мне, словно собирался говорить шепотом:

– Его жена – известная балерина. Они близки с Живковым. Номенклатура, Робби, – поднял он палец к потолку холодной комнаты и вновь скривил губы. Повисло долгое молчание.

На следующее утро я отправился в крипту храма-памятника Александра Невского, где хранится одна из самых впечатляющих в мире коллекций икон византийской школы. Самые ценные иконы датированы концом XIV в., кануном турецкого нашествия. Несмотря на шестивековой возраст, они прекрасно отреставрированы и находятся в идеальном состоянии. Золотистый, рубиновый и гранатово-красный, охряный, глубокий синий и даже серый цвета светятся, словно драгоценные камни. Глаза святого Георгия, Девы Марии, Иоанна Богослова, святого Иоанна Рильского могли бы быть глазами византийских императоров, императриц и придворных Средневековья: они сдерживают все эмоции, но прежде всего создают ощущение, что скрывают, хранят какую-то тайну. И я понял, что является массовым символом для болгар: византийская икона, мир пульсирующей страсти, которая хранится в глубокой тайне.

Это было осенью 1985 г., во время моего пятого визита в Софию. Как и раньше, я приехал на поезде из Румынии. Гильермо снова встречал меня у входа в «Гранд-отель Болгария».

– Робби, надо поторопиться. Тебя ждет Николай Тодоров, вице-президент болгарской Академии наук и директор Института балканских исследований.

Я приехал в Софию в связи с тревожными новостями. Коммунистические власти насильственно заставляли 900 000 человек, 10 % всего населения страны, сменить имена. Это имело отношение ко всем этническим туркам – человеческому наследию пятисотлетнего турецкого ига в Болгарии. Каждый Мехмет должен был стать Михаилом и т. д.

Обычно это происходило среди ночи. Рокот армейских грузовиков и ослепительный свет фар нарушал сон деревни, где проживали этнические турки. Милиция врывалась в каждое жилище и предъявляла главе дома фотокопию документа, в который он должен был вписать новые болгарские имена всех членов своей семьи. Те, кто колебался или отказывался, становились свидетелями изнасилования своих жен и дочерей. По сообщениям агентства Amnesty International и западных дипломатов, милиционеры убили сотни и нанесли телесные повреждения тысячам человек. Еще тысячи оказались в тюрьмах или были отправлены в ссылку.

Николай Тодоров запомнился мне как серый человек в сером костюме в холодной и темной комнате. Мне пришлось, не снимая пальто, сесть у окна, чтобы иметь возможность делать записи в блокноте. Речь Тодорова звучала монотонно. В голосе не было никаких эмоций. Гильермо переводил: «Государство обязано защищать интересы нации, а на Балканах нация означает одну конкретную этническую группу. Сохранение мира в этом регионе означает, что все меньшинства должны полностью ассимилироваться с доминирующей нацией».

Затем Гильермо проводил меня к другому болгарскому чиновнику, который оказался более откровенен: «Если бы не турецкое вторжение в XIV в., нас сейчас было бы восемьдесят миллионов (вместо девяти). Они нас ассимилировали. Теперь мы их ассимилируем. Турки еще не расплатились за убийство Левского».

«Когда Баязид[54] пришел сюда в XIV в., это было как гром и молния. Тысячам болгар пришлось сменить свои имена. Где в то время была ваша западная пресса? Сейчас нас прижали к стенке, отступать нам некуда», – продолжал он, имея в виду 2,5-процентный ежегодный прирост населения у турок-мусульман на фоне нулевого прироста у болгар-христиан.

Когда я сказал Гильермо, что собираюсь в посольство США, где устраивают брифинг по этому поводу, он забеспокоился.

– Что они могут сказать тебе?! – воскликнул он, нахмурив брови. – Брось, парень. Пообещай, что не станешь автоматически верить всему, что тебе наговорят дипломаты. Не забывай, ты журналист. Ты должен быть скептиком.

Дипломаты мне сообщили, что «в Болгарии имеет место очень значительное нарушение прав человека». Но Гильермо не стал расспрашивать меня о брифинге. Он сделал свое дело – постарался уговорить меня не ходить в посольство, и все. Дальнейшее его, похоже, не касалось.

В тот вечер 1985 г., помню, на улице был пронизывающий холод. Мы с Гильермо направлялись в русский ресторан, куда захаживали неоднократно. Мимо нас пронеслась кавалькада официальных лимузинов «Чайка», вынудив нас и толпу возвращавшихся с работы людей остановиться и ждать. Никто не махал руками сановникам, никто, похоже, вообще не проявил к ним интереса. Люди просто смотрели себе под ноги. Все окна длинных черных лимузинов были наглухо задернуты черными шторками. Разрыв между болгарскими коммунистическими властями и их подданными, похоже, становился огромным.

– Робби, нам надо поменять деньги, – быстро произнес Гильермо, когда мы двинулись дальше. Лицо его было непроницаемым. Никогда он не был столь откровенен. Я понял, что настал нужный момент.

– Гильермо, что произошло после того, как ты вернулся из Китая?

– Дорогой мой, этого я не рассказывал ни одному иностранцу, за исключением Уилфреда.

Когда мы подошли к ресторану, Гильермо уже закончил свою историю. Только спустя несколько часов, когда я вернулся в номер отеля, слегка пьяный, у меня появилась возможность ее записать. Но слова Гильермо, обжигающие мои уши на темнеющей холодной улице, обсаженной каштанами, произвели на меня сильное впечатление. Уверен, я запомнил все точно.