Redrum 2016 - Александр Александрович Матюхин

пальцев в ухо и тщательно поковырялся там — может, попало что? Но нет, ему не показалось. Невидимая кошка продолжала мяукать, и, чем больше она это делала, тем жутче становилось Жмыху. «Кошаки так не мяучат», — сказал он про себя, чувствуя, как внутри собирается ледяной и скользкий комок. Звук напоминал тот, что издают взрослые люди, когда хотят передразнить или изобразить кошку. Мяуканье было таким фальшивым и издевательским, что Жмых почувствовал жгучее озлобление. На мгновение представился ему тощий зэк, что залез под шконку и оттуда мяукает. Но под шконкой никого не было. Да и быть не могло.

— Слышь, черт, ты чего размяукался? — негромко спросил Жмых, сжимая кулаки. Про себя он решил, что в камере установлен маленький передатчик, через который кто-то решил его попугать. Мяуканье стихло.

Жмых нервно закурил. Он уже давно не сомневался, что все происходящее с ним — подлая крысиная затея работников колонии. Но в чем ее смысл? Жмых не был ни «вором в законе», ни даже «отрицалой» — зэком, выступающим против административного распорядка. Среди охраны и других заключенных репутация у него была ровная. Никуда не лез. К побегам не склонял. Но и шнырем не был и на сокамерников не доносил. Как он сам про себя говорил — «честный зэк». Жмых почувствовал, как внутри него разгораются обида и ненависть.

— Начальник! — вдруг заорал он. И изо всех сил ударил ногой по двери. — Начальник, поговорить надо!

Через некоторое время дверное окошко приоткрылось, и в камеру заглянул дежурный офицер.

— Ты чего орешь? — грозно осведомился надзиратель. — В карцер захотел?

— Гражданин начальник, — стараясь держать себя в руках, проговорил Па-нырин. — Я требую… предоставить бланк для жалоб. Жаловаться буду.

Мент пошевелил губами.

— Один собрался жалобу писать? — спросил охранник. — Или всей камерой?

И тут Жмых не выдержал.

— Какой «всей камерой»?! — закричал он. — Где ты видишь тут «всю камеру»? Вы чего — вальтанутые?! Кто вам право дал беспредел творить? Вот ты мне скажи, вертухай, на хрена вы мне мяукалку подкинули?

— Какую «мяукалку»? Ты чего городишь?

— Мяукалку, — заорал Жмых. — Мяукалку!

Окошко испуганно захлопнулось.

— Иди ты на… — услышал Жмых из-за двери. — Бланки ему подавай. Чифиря обопьются своего…

Матерясь в голос, Панырин подошел к столу, схватил ближайшую кружку и изо всех сил швырнул ее об стену. Затем некоторое время стоял и тяжело дыша, приходил в себя.

— Ну, и пусть в карцер сажают, — вслух произнес Жмых. — Все лучше, чем здесь неделями одному торчать.

Однако прошел час, за ним — второй, а за зэком так никто и не пришел. Жмых поверить в это не мог: после того, что он учудил, если не изолятор, то нескольких сильных ударов дубинки ему обеспечены. Такого обращения от заключенного работники администрации не терпели. Но факт оставался фактом — стерпели. И даже без ужина не оставили: как обычно, принесли во время и на всех шестерых.

После еды Жмых немного почитал. Затем отложил книгу и, сидя за столом, задумался. То ли от духоты, от которой не помогал даже вентилятор, то ли от сьеденной сечки, что была на ужин, мысли его текли бессвязно.

— Эх, житуха моя! Не везет — так не везет. Написать, что ли, бабе какой письмо? — задумчиво сказал себе Панырин. Он встал и прошелся взад-вперед, что-то бормоча под нос. За последние дни он привык общаться с самим собой вслух. Человек он был не бог весть какой общительный, но даже такому молчуну иногда хотелось услышать живой голос. Пусть даже свой.

Внезапно что-то коснулось его левой ноги. Жмых посмотрел вниз и обомлел. Из-под ближайшей шконки торчала человеческая рука. Пальцами она крепко ухватилась за жмыхову штанину чуть ниже колена.

Жмых завопил дурниной и попытался отскочить назад. Камера на то и маломестная, что скакать в ней негде. Особенно, если за вас крепко ухватились и держат так, что не вырваться. Жмых больно ударился о край стола и, роняя миски и кружки, свалился на пол. Рука оказалась упрямая и сильная, а потому Жмыха она не отпускала. Более того, потянула к себе, под шконку.

— Отпусти! — орал Жмых, пытаясь второй ногой пнуть эту руку. Но даже сильные удары, иногда попадавшие по предплечью и кисти, не могли заставить ее отцепиться от штанины. Испуг сменился страхом, а затем и лютой паникой. Зэк почувствовал, как напрягся его мочевой пузырь, а затем теплое растеклось по промежности.

— Отпусти! — умоляюще простонал Жмых. Рука почти скрылась в темноте под шконкой, и снаружи был виден лишь кулак с зажатой в нем тканью штанов. «Если меня туда затащит, то — все, крендец», — пронеслась короткая мысль. Этот простой факт так повлиял на зэка, что закричал он еще хлеще и задергал ногами так сильно, что кости чуть не выскочили из суставов.

И рука его отпустила. Жмых мигом, словно и не было ему под 50, вскочил на ноги и, скуля от страха, рванул к двери. Забарабанил изо всех сил, не жалея кулаков…

— Ты чего дебоширишь, Панырин? — спросил его спустя десять минут начальник дежурной части майор Удальцев. Он был седой и представительный, а среди зэков считался человеком не злым и справедливым. Жмых стоял перед ним, прижавшись спиной к стене коридора рядом со входом в камеру. — Жалобы на тебя поступают.

— Меня убить хотят, — шепотом произнес Жмых. Глаза его были широко раскрыты, а голос дрожал. Да и что тут скажешь — его всего трясло. — Там… Это… Рука…

— Какая «рука»? Кто тебя убить хочет? Сокамерники? — спросил Удальцев. И раздраженно добавил. — В шныри решил оформиться?

— Нет у меня никаких сокамерников, — устало сказал зэк. — Гражданин начальник, за что беспредел творите? Я же один в камере неделю торчу.

— Опять он за свое, товарищ майор, — суетливо подскочил дежурный. Он только что вышел из 104-й камеры, где с кем-то обстоятельно разговаривал. — Постоянно твердит ерунду. Всего шесть человек в камере оформлено. Радоваться должен, что не в тесноте обитает. А вместо этого — буянит. Соседи жалуются на него. Говорят, что вызывающе себя ведет. Провоцирует конфликты. Еду у сокамерников ворует. Сигареты чужие взял!

У Жмыха отпала челюсть. Он не знал, что сказать. Вдруг усталость и тоска навалились на него с такой силой, что захотелось ему упасть на колени перед ментами и запроситься в общий барак.

— Гражданин начальник, хочу выписаться из этой хаты. Переведите в другую. Можно — в общак. Только в 104-й не оставляйте.

Удальцев откашлялся. Затем сказал, приглаживая усы:

— Ты, Панырин, скажи спасибо, что на тебе за этот год ни одного дисциплинарного взыскания