Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

вы коли не поэт еще, то поэтик, поэтёночек. Намедни Орест Сомов заглянул в ту тетрадищу с примерами разных риторических хрий, какую вы у меня оставили, и сказал: «Должно быть, всё писания отрока, воспевающего в прозе природу, восход солнца, луну и всевозможную поэтическую дребедень».

– Ах, Николай Иванович, – воскликнул я чуть не со слезами, – а ведь как я усердно просил вас не открывать…

Я хотел сказать «моего секрета», но Греч не дал мне договорить и вскричал с обычными своими ауськами:

– Да я же Богом вам божусь – тетрадищи вашей и не открывал.

Страсть к корректуре сильнее горести об утрате сына

Известно, что Н. И. Греч был необыкновенно хороший и знающий корректор. Занятие это обратилось у него почти в какую-то болезненную страсть, так что, читая какие бы то ни было книги, журналы или газеты, он никак не мог удержаться, чтоб не взяться за карандаш и не приняться исправлять типографские ошибки, пропущенные корректором. Когда 27 генваря 1837 года в Петропавловской церкви совершалось погребение его второго сына Николая Николаевича, умершего на девятнадцатом году жизни, Николай Иванович был жестоко потрясен этою неожиданною потерею своего истинно во всех отношениях очаровательного любимца. В церкви, сидя против гроба, стоявшего на катафалке, Греч постоянно рыдал. Но вдруг он что-то внимательно стал всматриваться в немецкие молитвенные слова, вырезанные на серебряных скобах сыновнего гроба, крытого черным бархатом по лютеранскому обычаю, и, обращаясь к сидевшему за ним Н. И. Юханцеву, распоряжавшемуся похоронами, сказал: «Эх, Николай Иванович, как это вы недосмотрели: безграмотный чухна гробовщик сделал три ошибки в буквах при вырезке молитв на скобах гроба моего дорогого Николеньки!»

Стихи в альбом графа Д. И. Хвостова

Известно, что граф Д. И. Хвостов не давал в Петербурге никому покоя своими стихами, стараясь ловить повсюду знакомых и незнакомых, умоляя их послушать его новые вирши, которые он величал стихами. Познакомясь у А. Е. Измайлова с Владиславом Максимовичем Княжевичем и узнав, что он пишет стихи и написал поэму «Летний сад» в полусерьезном, полушутливом тоне, граф упросил его хоть одним отрывочком с ним поделиться и написать собственноручно этот эпизод в его, графа, альбом. Нечего было делать, и шутливый, хотя и имевший всегда, как и все братья его, серьезный вид, Княжевич вписал в альбом графа свои стихи под названием «Чума Летнего сада»:

И вот беда! Куда деваться?

Идет творец случайных од[711]!

Он ищет, с кем бы повстречаться,

Прочесть Расинов перевод[712].

Друзья и морщатся, и хвалят,

В глаза зевают и хулят;

Ничем охоты не убавят:

Поэт неумолим читать[713].

Замечательно, что граф сам не уразумел, что это его вернейший портрет; но нашлись добрые люди, растолковавшие ему суть дела, и он велел переплетчику вынуть из альбома этот листок, сожженный им в камине, а В. М. Княжевич с тех пор избавился от докучливых приглашений графа на его несносные так называемые «литературные» вечера[714].

Граф Клейнмихель и постройка риз церковных

После пожара Зимнего дворца в 1837 году, когда император Николай Павлович возложил на дежурного генерала Клейнмихеля (тогда еще не графа) всю реставрацию обгоревшего великолепного здания, составлявшего собою памятник архитектурного искусства бессмертного в истории зодчества графа Растрелли, Петр Андреевич (Клейнмихель) проявил столько усердия, что государь возлагал на него разного рода поручения и по внутреннему устройству дворца, им воссозданного, как Феникс, из пепла.

Между прочим, на Клейнмихеля была возложена постройка новых белых глазетовых с золотою парчою риз для придворного причта, лишившегося большей части своей ризницы во время пожара. Но при этом государь, строгий соблюдатель церковных древних православных обрядностей, хотел, чтобы ризы были достаточно длинны и, на точном основании церковно-канонических уставов, непременно покрывали спереди и сзади ноги и обувь священнослужителей. Николай Павлович обстоятельство это поставил на вид Клейнмихелю, приказав, чтобы непременно ризы по росту каждого священника придворного штата были достаточно длинны и вполне закрывали бы оконечности ноги.

Клейнмихель всю постройку этих новых риз возложил на состоявшего при нем в то время также крайне исполнительного и деятельного полковника Кривопишина, занявшегося, разумеется, этим делом со всевозможным усердием и старанием, на какой конец беспрестанно брал мерки с членов причта и сильно хлопотал о верной пригонке церковных одежд. Когда риза на главного протоиерея была готова, то Кривопишин принес ее в кабинет генерала Клейнмихеля.

– Мне надо удостовериться в достаточной длине этой ризы, – заметил аккуратный Петр Андреевич. – Ты, Кривопишин, одного роста и одной корпуленции с протоиереем, так, знаешь, примерь-ка ее на себе, а я посмотрю.

Пять минут спустя полковник наружно преобразился в православного священнослужителя в полном облачении. Клейнмихель осмотрел его сверху донизу, заставил тихо раза два пройтись и заметил, что сзади пятки видны немного, что несогласно с высочайшею волею.

– Это по причине шпор, ваше превосходительство, – силился доказывать Кривопишин, – священники шпор не носят, так и пяток у них не будет видно.

– Вздор, вздор! – воскликнул генерал.

– Ваше превосходительство, – вопил почти сквозь слезы полковник, – извольте показать кому хотите, и все скажут, что это только от шпор происходит.

Они с Кривопишиным разговор этот имели подле двери в приемный зал, и Клейнмихель, не терпевший, как все деспоты-самодуры, возражений, разгневался на своего фаворита и, быстро отворив дверь, толкнул Кривопишина в залу, полную публики, и крикнул:

– Ну, пусть все видят твои пятки!

Лица, бывшие в числе просителей в это время в зале, говорили мне, что они усмотрели не только пятки, но и икры бедного полковника в ризе, исправлявшего должность подвижного костюмерного манекена и убежавшего во всю прыть.

[Записка для Н. С. Лескова о Е. Ф. Канкрине]

1. Мой отец, прослуживший почти 40 лет председателем казенных палат (с [18]26 г. по [18]41 Орловской и с [18]41 по смерть в 1861 г. Тамбовской), закадычный приятель покойного А. М. Княжевича, в 1851 г., когда я редактировал и издавал на коммерческом праве журнал и газету Вольного экономического общества[715] (при мне с 1850 г. имевших до 7 тысяч подписчиков, а до меня всего 250, каких я принял; мне давали всего 3 тысячи рублей субсидии, а до меня общество издерживало на свои 6 книжек журнала 8 тысяч рублей при готовой квартире редактору, переводящему ныне во французские стихи «Онегина» в Париже, куда экспатриировался В. М. Михайлов[716]), приезжал в С.-Петербург и, находясь в разъезде с моею матерью, поистине эксцентричною дамою, он жил в столице в квартире своего племянника А.