Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

что погибает Государь и вся Россия. Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь, но на решительные действия Государь не пойдет”, – сказал Нилов. К.Д. весь вечер не выходил из купе и сидел мрачный, не желая никого видеть»…

«Прождал я всего около двух часов, – рассказывал далее Рузский все в той же записи, – был уже первый час ночи, когда меня позвали к Государю. Там был гр. Фредерикс, и Государь передал мне вновь составленную телеграмму, где уже было сказано о даровании ответственного министерства без ограничения». Вильчковскому Рузский говорил, что при обсуждении проекта манифеста, предложенного Алексеевым, как-то чувствовалось нечто «похожее на безразличие», Рузскому показалось, что Царь даже передумал, и поэтому он спросил: «не будет ли он действовать против воли Государя», сообщив в Ставку и в Петербург о согласии Царя на манифест. Государь ответил, что «принял решение, ибо и Рузский, и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, Государю, известно, что они редко сходятся на чем-либо вполне». Принять решение Царю было «очень тяжело, но раз этого требует благо России, он на это по чувству долга должен согласиться». Наряду с согласием на ответственное министерство Рузский, как мы знаем, получил разрешение приостановить продвижение войск с фронта. Царь самому «диктатору» предписал ничего не предпринимать до его приезда.

Последовавшая затем беседа Рузского с Родзянко изложена нами в другом месте. В этом ночном разговоре была поставлена дилемма об отречении. Припомним, что Родзянко не знал, как ответить на вопрос Рузского: «нужно ли выпускать манифест?» – «все зависит от событий, который летят с головокружительной быстротой». Сам Рузский считал более осторожным не выпускать манифеста до свидания с Царем, которое должно было состояться в 10 час. утра. Все материалы были сообщены в Ставку. Прочитав ленту переговоров Рузского с Родзянко, Алексеев просил немедленно разбудить Царя и доложить ему беседу с Родзянко, ибо переживается «слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома в России…» «важна каждая минута, и всякие этикеты должны быть отброшены». Алексеев указывал, что необходимо сделать сообщение в армии, ибо «неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии». Передавая распоряжение Алексеева по должности «официально», ген. Лукомский, с своей стороны, просил Данилова доложить Рузскому, что по его, Лукомского, «глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск… Если не согласиться, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударом Германии, и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет». Впервые слова об отречении попали на официальную ленту штабных разговоров. Их произнес Лукомский, передавая, очевидно, главенствовавшие тогда настроения в Ставке198. Чрезвычайно знаменательно, что это признал генерал правых политических убеждений, выдвигавший план отъезда Царя в Особую армию для противодействия революции…

«Ген. Рузский через час будет с докладом у Государя, – отвечал Лукомскому Данилов, – и поэтому я не вижу надобности будить главнокомандующего, который только что, сию минуту, заснул и через полчаса встанет… Что касается неизвестности, то она, конечно, не только тяжела, но и грозна. Однако и ты, и ген. Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определенное решение. Вчера весь вечер до глубокой ночи прошел в убеждениях поступиться в пользу ответственного министерства. Согласие было дано только к двум часам ночи, но, к глубокому сожалению, оно – как это, в сущности, и предвидел главнокомандующий, явилось запоздалым… Я убежден, к сожалению, почти в том, что, несмотря на убедительность речей Ник. Вл. и прямоту его, едва ли возможно будет получить определенное решение. Время безнадежно будет тянуться. Вот та тяжелая картина и та драма, которая происходит здесь». «Дай Бог, чтобы ген. Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи», – подал заключительную реплику Лукомский.

Понимал ли это сам Николай II? Ни личные свойства, отмеченные Даниловым, ни религиозная концепция власти, традиционно воспринятая с рождения, выдвинутая в разговоре с Рузским, не могут объяснить того исключительного упорства, которое проявил монарх в эти действительно грозные для него дни. Да, здесь было еще «что-то», что мешало правдивому восприятию происходившего. Царь «производил впечатление человека задерганного, который перестал понимать, что нужно делать, чтобы найти выход из положения», – в таких выражениях подвел итоги того, что ему пришлось слышать, Милюков в Чр. Сл. Ком. Возможно, что такая характеристика и не так далеко была от истины. Почти аналогичное впечатление вынес Коковцев из последнего свидания с Императором, которое происходило за пять недель до революции.

Таким образом, бесконечно трудная задача стояла перед теми, кто понимал необходимость быстрого решения вопроса. Оно диктовалось не нетерпением людей, поддавшихся психозу момента и легко подчинившихся влиянию политиков, – оно диктовалось прежде всего реальными требованиями фронта. Я бы побоялся приписать только Алексееву инициативу обращения к командующим фронтом в целях побороть нерешительность и двойственность Царя. Эту двойственность заметил Рузский; этой двойственности боялся и Алексеев, указавший утром 2-го, в беседе по юзу с Брусиловым, на то, что он «не вполне» доверяет ликвидации Ивановской миссии… Обращение к командующим фронтом было сделано между 10—11 часами утра, после упомянутой весьма показательной беседы двух генералов. Сам Алексеев говорил с Брусиловым; Клембовский с Эвертом; Лукомский с Сахаровым; ему же было поручено передать на Кавказ вел. кн. Ник. Ник. через ген. Янушкевича. Текст передачи был выработан единообразный. После краткого изложения основных положений, высказанных ночью Родзянко, шло добавление: «Обстановка (в своей передаче Алексеев прибавил «туманная»), по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа жел. дорог находятся фактически в руках петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане, хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Е. В. через главковерха, известив наштоверха? Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России, и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а