Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

быть, и под давлением ненавистного ему А.И. Гучкова»201. Вильчковский в соответствии со своей тенденцией приписывает Рузскому намерение убедить, при личном свидании, делегатов в ненужности отречения. Почему Рузскому надо было оставлять при таких условиях телеграмму? Рузский, по противоположному мнению Щеголева, «не хотел выпустить из своих рук козыря» и, желая «упредить Царя», намеревался первым встретить делегатов. Не проще ли поверить мотивам Рузского в изложении Андр. Вл.: он хотел показать делегатам, что вопрос об отречении уже решен помимо их вмешательства.

Среди царского окружения родилась мысль попытаться аннулировать принятое решение. Что такая мысль действительно была, видно из записей, довольно противоречивых, действовавших лиц. Наибольшее значение, естественно, может иметь современная запись Дубенского, помеченная 4 час. 45 мин.: «Сейчас узнал в поезде Государя, что события идут все страннее и неожиданнее… Государь, дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина, неожиданно послал ответ телеграммой с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у Государя разрешение вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро вошел в вагон свиты и заявил Нарышкину (нач. воен. поход. канц.), чтобы он побежал скорее на телеграф и приостановил телеграмму. Нарышкин пошел на телеграф, но телеграмма ушла, и нач. тел. сказал, что он попытается ее остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь, Мордвинов, Штакельберг и я, почти в один голос сказали: “все кончено”. Затем выражали сожаление, что Государь так поспешил, все были расстроены, насколько могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди». В дальнейшем историограф записал: «Оказалось, что телеграммы Рузский не успел передать, она задержана до приезда Гучкова и Шульгина. Долго разговаривали все, и Воейков, по моему настоянию, пошел и сказал Государю, что он не имеет права отказываться от престола только по желанию Временного правительства и командующих фронтами… Я доказывал, что отречение вызовет междоусобицу, погубит войну и затем Россию». Дальнейших записей Дубенского мы пока не знаем. В Чр. Сл. Ком. Дубенский, комментируя свои записи, сказал: «Все эти соображения были совершенно не признаны Государем Императором… Насколько мне известно, он к этому отнесся довольно спокойно: “Раз этого желают, раз командующие армиями написали, приехали представители, значит, воля Божья”».

Воспоминания фл.-адм. Мордвинова дают как бы продолжение прерванных для нас записей Дубенского. Они несколько по-иному изображают свитскую интригу. Узнав от Фредерикса об отречении и о телеграммах, переданных Рузскому, и боясь, что Рузский поспешит их отправить, между тем как приезд думских уполномоченных может изменить положение («может, Шульгин и Гучков… сумеют отговорить и иначе повернуть дело… Ведь мы не знаем, что им поручено и что делается там у них»), чины свиты («мы все») убедили министра Двора пойти к Государю и добиться приказа «взять телеграммы от Рузского». Фредерикс пошел и через несколько минут вернулся с соответствующим распоряжением. Тогда к Рузскому был послан Нарышкин, вернувшийся, однако, с пустыми руками. Свиту решение Рузского о предварительном свидании с думскими уполномоченными «взволновало… необычайно»: «В желании Рузского настоять на отречении и не выпускать этого дела из своих рук не было уже сомнений». «Мы вновь пошли к Фредериксу просить настоять перед Е. В. о возвращении этих телеграмм, а проф. Федоров, по собственной инициативе, направился к Государю. Было около четырех часов дня, когда С.П. вернулся обратно в свое купе, где большинство из нас его ожидало. Он нам сказал, что вышла перемена и что все равно прежних телеграмм теперь нельзя послать: «Я во время разговора о поразившем всех событии, – пояснил он, – спросил Государя: “Разве, В.В., Вы полагаете, что Алексея Ник. оставят при Вас после отречения?” – “А отчего же нет? – с некоторым удивлением спросил Государь. – Он еще ребенок и, естественно, должен оставаться в своей семье, пока не станет взрослым. До тех пор будет регентом Михаил Александрович”. – “Нет, В.В., – ответил Федоров, – это вряд ли будет возможно, и по всему видно, что надеяться на это Вам совершенно нельзя”202. Государь, по словам Федорова, немного задумался и спросил: “Скажите, С.П., откровенно, как Вы находите, действительно ли болезнь Алексея такая неизлечимая?” – “В.В., наука нам говорит, что эта болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительного возраста, хотя здоровье Ал. Ник. и будет всегда зависеть от всяких случайностей”203. – “Когда так, – как бы про себя сказал Государь, – то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил… к тому же раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе…» Кажется, на этих словах рассказа, потому что других я не запомнил, вошел… гр. Фредерикс, сходивший во время нашего разговора к Государю, и сообщил, что Е. В. приказал потребовать от Рузского задержанные им обе телеграммы, не упоминая ему, для какой именно это цели. Нарышкин отправился вновь и на этот раз принес их обратно».

История с телеграммами остается неясной. Итоги Мордвинов знал, в конце концов, из вторых рук. Он сам признается: «Нас по обычаю продолжали держать в полной неизвестности и, вероятно, по привычке же даже и на этот раз забыли о нашем существовании». Мордвинов ошибся – телеграммы не были возвращены. О вторичной попытке получить назад телеграмму об отречении упоминал и сам Рузский в беседе с Андр. Вл.204. По словам Рузского, это было уже в момент, когда приближался поезд с думскими уполномоченными. Уступил Царь настойчивым обращениям окружающей свиты? Возможно, что у него в последнюю минуту блеснула надежда на некоторый просвет. В 6 ч. 55 м. Царю была передана та телеграмма Родзянко от имени Временного Комитета, в которой говорилось о конструировании совета министров под председательством Львова, о подчинении войск новому Правительству и о необходимости для установления полного порядка командировать в Петербург ген. Корнилова. Мы видели, что даже Алексеев в Ставке из этой телеграммы делал вывод о перемене настроений в Петербурге и, следовательно, возможности изменения в вопросе об отречении. Так, по-видимому, представлялось одно время и Рузскому. Ген. Данилов вспоминает, что Рузский ему говорил (при вечернем свидании), что он посоветовал Государю задержать отправку телеграмм до беседы с ожидавшимися делегатами, приняв в соображение, что едет Шульгин, «слывший всегда убежденным и лояльным монархистом»205, – «не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение Государя явится ненужным, и страна окажется удовлетворенной созданием ответственного министерства». Но все-таки наиболее естественно предположить, что