Таня Гроттер и птица титанов - Дмитрий Емец

Глеб разжал пальцы. На ладони у него лежал глаз Эринии. Круглый, со страшным распахнутым зрачком. Такой же, но не такой. На мраморе появились багровые прожилки.

Таня ударила Бейбарсова по руке. Он успел зажать пальцы.

– А если бы я его уронил? Соображаешь, что было бы?

Таня обрадовалась, что он испугался.

– Я тебя ненавижу! Ты опять подслушивал, подглядывал! – завопила она.

Глеб поймал летевший в него подстаканник.

– Славная девочка! Наконец-то хорошее, здоровое чувство! – похвалил он.

Таня схватила со стола новый подстаканник, замахнулась, но бросать не стала. Испытала внезапную усталость. Ну не скучно ли? Всю жизнь Бейбарсов будет вытирать о нее ноги, а потом, утешая, дарить себя как приз. Она же станет выходить из себя, требовать внимания, капризничать, пытаться пробить его невозмутимость, сделать ему больно – в общем, стулья летать будут часто. Только надолго ли хватит запала?

Таня вспомнила Гуню. Огромного, нелепого, сложенного как дубовая колода Гломова, который даже сказку «Три поросенка» не смог бы пересказать без наводящих вопросов и зашкаливающего напряжения мозга. Но все же Гломов был настоящим. На секунду Таня даже позавидовала Гробыне, что он выбрал Склепову.

Таня села, отвернулась к окну. Ей стало вдруг безразлично: в вагоне Бейбарсов или на Луне. Его сложности.

– Надо же! Не бросила! Открываем общество жаления стаканов? – сказал Глеб разочарованно.

– Нет. Общество жаления моего времени!

Глебу надоело держать тросточку, и он положил ее на полку.

– Ты о чем?

– Когда-то давно у меня стала чесаться нога. Я чесала ее ногтями сквозь одежду, и мне было приятно. До вечера я чесала ее все сильнее и сильнее, почти не останавливаясь. И мне становилось все приятнее и приятнее. А вечером посмотрела – а там большая рана, в которой ползают мелкие белые червячки.

– И эта рана – я! – самодовольно сказал Бейбарсов.

– Не угадал. Ты мелкий белый червяк!

Кто-то постучал в стекло. По перрону пробежал Ванька, прижимая что-то к животу, как запасливый хомяк. Глеба он пока не видел.

– Возвращается! И что ты собираешься делать?

Пряча амулет, Бейбарсов застегнул куртку. Потом лениво натянул на лицо морок. В купе вбежал Ванька. Из свитера, который он держал подвернутым, на стол хлынули крупные баранки и возмутительно оранжевые мандарины. Последней не столько упала, сколько вышагнула вареная курица.

– А я вот станцию ограбил! – радостно крикнул Ванька и растерянно уставился на стоявшего перед ним Бейбарсова. – Ой! Добрый день!

– Кому день, юноша, а кому лучшее время для сна! – Кислый человек с залысинами взял один мандарин и полез на верхнюю полку.

Ванька мгновенно затопил Таню хорошим настроением. Усадил ее и принялся кормить.

– Вот это я понимаю! Впервые вижу действительно одноразовую посуду! – радостно воскликнул он, когда вилка, сделанная третьей китайской сменой, сломалась в мускулистом бедре купленной на станции курицы.

Таня ела, тревожно косясь наверх.

– Оставь в покое дедушку! У него сейчас лучшее время для сна! – сказал Ванька.

* * *

Прошло два часа. Поезд тащился вдоль длинного болота, которое, точно редкой щетиной, поросло камышом. Таня разулась и начинала уже дремать, но тут ощутила, что в купе жарко. Вообще-то и прежде было жарко, но теперь их точно заперли в парилке.

Перстень Эвмеда раскалился докрасна. По его рунам медленно катилась красная крупная, как арбуз, искра. Внезапно она отделилась от кольца, коснулась стекла и – стекло исчезло. Красная искра, не собираясь погасать, прыгала вдоль насыпи.

– Она показывает дорогу! – крикнул Ванька и, вскочив на столик, спрыгнул на насыпь. Пробежал по ходу поезда. Упал. Вскочил и замахал Тане. Он прихрамывал, но незаметно было, что сильно ушибся.

Таня беспомощно оглянулась на верхнюю полку. К ее удивлению, полка была пуста. Дядя с залысинами, он же любитель дневного сна, он же некромаг Глеб Бейбарсов, таинственно исчез.

Таня схватила кольцо Эвмеда и, держа его перед собой, как щит, вышагнула из вагона. Поезд уже набирал ход. Гравий поехал под ногами. Таня перекатилась вместе с кольцом, пряча голову, и остановилась уже в камыше, чудом не ухнув в воду.

Ванька был от нее метрах в ста. Перед ним, как волшебный клубок, прыгала огромная искра. Ощутив какой-то дискомфорт, Таня сделала грустное открытие, что ее ботинки остались в вагоне и мирно едут в Архангельск на быстро удаляющемся поезде.

Тревожно поглядывая на свои пока белые, но уже мокрые носки, Таня подняла перстень Эвмеда.

– Давай, гномик! Кати таблетку! – подбегая, крикнул Ванька.

– Очень смешно! – Таня давно заметила, что человека ничем нельзя вывести из себя так сильно, как приказав ему сделать то, что он сделал бы и сам. Например, когда человек собирается мыть руки, скомандовать: «А ну марш мыть руки!» Или когда он сам садится заниматься, сказать ему: «Живо заниматься!»

Вот и сейчас Тане поневоле пришлось послушаться. Она перевернула тяжелое кольцо и покатила перед собой. Вскоре железнодорожная колея раздвоилась. Основная продолжала идти на Архангельск. Другая, более старая, в пятнах ржавчины, примыкала к ней, выглядывая из высокой травы. Красная искра, не сомневаясь, выбрала ржавую.

– Вовремя мы вышли из трамвая! – сказал Ванька.

Красная искра прыгала перед ними. Когда она начинала погасать, кольцо Эвмеда выбрасывало новую. Некоторое время две искры прыгали бок о бок, после чего сливались.

Таня шагала по шпалам, назло себе шевеля пальцами на ногах. Деться с насыпи было некуда. Справа и слева тянулось бесконечное болото.

Ей хотелось ссориться. Кроме Ваньки, рядом никого не было. Таня стала думать о том, какой Ванька гад! Нет, ну не гад, а? По мере того как ее носки раскисали и последовательно меняли цвета, Таня все больше убеждалась, что большего гада, чем Валялкин, нет, не было и едва ли когда-нибудь будет.

– Помнишь, мы гусениц полосатых искали? Я тогда ужасно устал. И знаешь, что почувствовал? Усталость – вот что делает человека человеком! Лишь когда мне плохо, я начинаю что-то понимать. Когда же мне хорошо, я разве только не хрюкаю! – неожиданно сказал Ванька.

Таня с удивлением уставилась на него. Ей всегда казалось, что Ванька не то чтобы глупый, а… как бы деликатнее выразиться… заточенный под определенную деятельность.

– Ты мне тут ваньковалянием не занимайся! – сказала она строго. – Не забывай! Я тебя…

– …ненавижу! – подсказал Ванька.

Повторять это после Ваньки Таня не могла. Это лишало ее творческого маневра.

– Нет! Я тебя люблю! – сказала она неожиданно для себя.