Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина

Доктор стал длинно рассказывать о несчастной любви своего брата. Мне наскучило, и я стала смотреть на портрет Стаса. На мне была старая, совсем задрипанная курточка Стаса, которую я очень любила. Доктор рассказывал, мама внимательно его слушала, я скучала, а мальчишка румянил щеки, глядя в зеркало и напевая.

Потом я стала разглядывать картину Марка Шагала, на которой девушка в белом платье — невеста и козел во фраке — жених.

Доктор все продолжает рассказ о ненужной любви, а я вздыхаю и лениво говорю:

— Да, любовь зла, полюбишь и козла, — и все продолжаю смотреть на картину Шагала.

— Что? — не понял доктор.

Я все так же лениво и медленно:

— Шагал…

Доктор удивленно:

— Куда?

Я неопределенно:

— Туда…

Мне было лень объяснять.

Доктор замер, а потом сообщает мне:

— Жена у меня — врач-психиатр.

— Это хорошо, — говорит моя мама.

— Да, неплохо, — подтверждает доктор, поглядывая на меня.

А я перевела взгляд на нашу роскошную двухстворчатую дверь с бронзовыми ручками и уставилась на нее.

Доктор встал, постоял немного, подошел к своему сынишке, взял его за руку и ярко-нарумяненного повел к выходу. Я пошла проводить их. Мальчишка хохотал, а доктор, не замечая его нарумяненных щек и накрашенных, черных бровей, был чем-то озадачен. Они стали спускаться вниз по нашей широкой, красивой лестнице.

Я говорю им вслед:

— Это хорошо, что у вас в семье психиатр.

— Да, очень, — согласился доктор.

Я закрыла дверь, села на пол прямо в передней и стала хохотать. Мама вышла из комнаты и ласково говорит мне:

— Нет, ты совсем дурочка, — а сама тоже смеется.

И теперь я хохочу в вонючей камере, потому что две несносные физиономии внимательно следили за моей рукой, когда я после их вопроса — куда это ты ходила? — ответила: «Туда-а-а…».

Они опять заглянули в камеру. Липа одинаковые, со знаком вопроса.

Я ласково говорю им:

— Любимые вы мои, ну неужели вам нравится эта вонючая камера? Что вы все заглядываете? Хотите помочь мне?

Их словно сдуло ветром.

Вернулась с работы, сразу стала умываться и ноги мыть.

Вечером на проверке начальница, широко улыбаясь, спрашивает у меня:

— Почему вы, Малявина, ноги мыли не вовремя и не в том месте?

Почему она так широко улыбается и что я должна ей ответить? Не знаю, молчу и гляжу на нее.

Она громче и на ноту выше:

— Малявина, отвечайте!

Я пожала плечами и молчу. И она молчит.

Потом завизжала:

— Я жду.

— Чего?

— Ответа на мой вопрос.

— А разве вы не понимаете, почему?

— Выйти из строя!

Я вышла и уставилась на нее.

Она коротко взглянула на меня и спокойно сказала:

— Чтобы это было в последний раз.

И как заорет:

— Встать на место!

Вот играет, вот играет! И видно по всему, что ей нравится этот спектакль. Интересно, какая она дома? Впрочем, все равно.

Испортила мне настроение начальница Ш., даже телевизор не захотелось смотреть.

На следующий день мы с Наташей проснулись ранним утром, еще до подъема.

Она попросила положить ей красивый, легкий грим. Уединились мы с нею в комнате с тазиками. Я была во вдохновении и с удовольствием стала рисовать и без того эффектное ее лицо.

Вдруг входит к нам Света Л. А звонка на подъем еще не было.

— Вы куда это собираетесь?

— В карцер, — смеемся мы.

— Странно… Для чего это в карцер краситься?

— Хочется, — отвечаем мы.

— Странно… — и ушла.

Через какое-то время Мотина заглядывает:

— Доброе утро, девочки. Та-а-а-к! Мило, очень мило с вашей стороны на работу в карцер — накраситься. Молодцы, девочки!

Когда она ушла, Наташа мне говорит:

— Это Светка сказала ей, что мы прихорашиваемся.

— Нет, не может быть, — возразила я.

Ждем распределения на работу, и вдруг объявляют, что в карцер назначены кроме нас с Наташей еще Мотина и те две противные физиономии, что со мной вчера вечером работали.

— Ну и ну, — вздыхаю я и вижу, что Наташа очень расстроилась. — Я уверена, что ты с ней увидишься, обязательно увидишься.

И пошли мы в карцер.

За какой-то дверью обнаружилась довольно красивая передняя, обшитая полированным деревом.

Мотина и говорит:

— Там… кабинет начальника тюрьмы Подреза, а вот за этой дверью — карцер.

Дверь с красивой ручкой и тоже полированная. Неужели за нею карцер?

— Итак, — командует Мотина. — Я, Наташа и кто-нибудь из вас, — показывает на две противные физиономии, — пойдем убирать кабинет Подреза, а Валя Малявина пойдет в карцер.

Наташа сердито говорит:

— Я просила направить меня в карцер.

Мотина ехидно улыбается:

— Я хочу, как лучше… Ну, Валю еще можно понять: сыграет нам кого-нибудь из этаких… — и совсем ехидно добавила, — …когда-нибудь… да, Валя? А тебе зачем туда?

— Я хочу с Валей.

— Завтра будете работать вместе, — сказала Мотина и пошла в кабинет Подреза, за ней поплелась противная физиономия.

Я двинулась к карцеру, а за мной — еще более противная физиономия. Наташа подходит к ней и говорит:

— Подруга, двигай-ка ты в кабинет Подреза, а я пойду в карцер.

— Но Мотина велела мне идти.

— Я пойду, — резко сказала Наташа, — Валя, стучи в дверь, — торопит Наташа. — А ты, подруга, пока стой здесь. Когда дежурный откроет, а потом захлопнет за нами дверь, живо двигай в кабинет Подреза и скажи Мотиной, что это я так решила.

— Тебя на этап отправят, — и скривила свою и без того наипротивнейшую физиономию.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Наташа.

Я постучала. Дверь открыл симпатичный дежурный, совсем молоденький. Впустил нас с Наташей и стал закрывать нас на сто замков.

Крутая лестница вела куда-то вниз. Потом еще одна, тоже крутая и совсем темная. Душно и сыро здесь. Узкий и длинный проход застелен досками, потому что пол каменный или земляной — не разобрала. По обе стороны прохода камеры. Свет тусклый. Маленькая, грязная лампочка едва освещает проход.