Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

философской традиции. Не ясна лишь степень ее влияния. Я, не переоценивая воздействие на флорентийца конкретных переводных текстов, считаю возможным сказать, что такое влияние осуществлялось на «макроидейном» уровне – так, бесконечно европейские идеи и аргументы De Monarchia скрывают за собой такое представление о мире, такую перспективную точку, с которой на окружающую мыслительную реальность могли смотреть скорее Братья Чистоты, чем римские теологи. Признание интеллекта истинным движителем человеческой жизни, познаваемость мира мощью разума, предельная структурированность, симметричность универсума, органичность всего сущего – вот те основания когнитивной деятельности, что незримо сближают Данте с арабскими и персидскими философами. Из сказанного мной не следует, что я утверждаю существование прямых заимствований или прямого влияния. Я говорю лишь о возможной перспективе, возникающей при этом сравнении и обогащающей наше понимание Дантовой мысли – флорентиец не одинок в своих идеях, и это меняет наш взгляд на его тексты.

Итак, причудливый логический бег флорентийца, прочертившего стрелу аргумента от когнитивной основы существования человечества, через теорию распределенного разума и утверждение необходимости мира для поддержания человеческого знания, к необходимости установления единой монархии, обрел неожиданные параллели в иной культурной традиции. Мысль, казалось бы, чуждая и противная Средневековью, превратно понятая ренессансными тиранами и бесконечно актуальная в наше время, была высказана не только дальнозорким Данте, она уже на протяжении столетий обретала зримую форму в Дамаске и Самарканде. И говоря об этой интеллектуальной традиции, объединявшей мыслящих людей не столько сетями влияния, сколько оживающим в них коллективным интеллектом, я должен отметить одну очень существенную вещь: читающий «Китаб ас-сийяса аль-маданийя» аль-Фараби или De Monarchia Данте не сталкивается с образом прото-Утопии, ибо мышление философов этой интеллектуальной традиции отнюдь не утопично в том смысле, в каком видели Счастливое Государство Мор и Кампанелла. Конечно же, ни вселенская монархия, пригрезившаяся флорентийцу, ни призрачные арабские «Грады Истины» не могут существовать в действительности, актуализировать свою идейную потенциальность, но при этом не стоит забывать, что «политический» смысл этих социальных фантомов – лишь один из возможных смыслов, которые содержат эти образы. Если структура идеального города воспроизводит структуру разума, то легко представить себе построение такого города в сознании одного или нескольких человек, совершенствующих тем самым свой индивидуальный разум, ибо идея, эйдос может реализовываться как в мире материальном, так и в мире ментальном, что, на мой взгляд, есть великая очевидность. Я не берусь утверждать, что флорентиец воспринимал созданную им модель монархии как исключительно «ментальное» объединение людей (хотя, впрочем, и не рискую полностью отвергать такое предположение), я всего лишь указываю на такую возможность в рамках традиции, к которой «заочно» принадлежал Данте. Опрокинув на землю небесную иерархию в зеркальном отражении, он тем самым стер границы между социальной мыслью и мыслью философской, соединил мир образов и объектов, освободив свое воображение от груза нереализующихся утопий и случайных смыслов.

Таков первый, философский смысл De Monarchia. Восхитившись его мощью, мы обращаемся вперед в ожидании стремительного полета аргументов и застываем в недоумении. Если первая стрела аргументации неумолимо попала в цель, поражая своей стройностью, а в известном смысле и актуальностью и по сей день, то следующая линия аргументов, направленная на доказательство права Рима быть центром вселенской монархии, не может не удивить детской наивностью и мифологическим поэтизмом, столь неуместным в системе формальной логики. Убедившись в мыслительной мощи флорентийца, я не могу представить себе, чтобы он, столь тонко сведущий в законах конструирования текстовых и логических структур, не понимал всей неубедительности своих рассуждений, основанных на свидетельствах Вергилия и античных мифах. В противном случае мы вынуждены усомниться в столь высокой степени рефлексии Данте, каковой она перед нами пока представала. Однако из этого сложного положения есть простой выход: если человек, осознавая слабость своих аргументов (а Данте этой слабости не мог не осознавать), тем не менее решается привести их, то у него необходимо должны быть очень сильные внутренние аргументы, которые он по неким соображениям не считает возможными привести. Рассмотрим под этим углом два заключительных трактата De Monarchia.

Доказав свой первый тезис о необходимости монархии, флорентиец затем пытается убедить читателя, что единственным центром этой империи может стать только Рим, ибо на это римскому народу дано право всем ходом истории, и для доказательства этого используются ссылки на Вергилия. Создав столь шаткое доказательство, Данте наконец переходит к своему последнему тезису, наиболее еретичному и опасному для церкви. Рассуждая о том, зависит ли император от папы, наряду с примерами очень тонкого герменевтического анализа текстов Писания, доказывающего неверное филологическое понимание тех фрагментов, где будто бы обосновывалась верховная светская власть наместника Петра, Данте приводит очень странный и до смешного простой аргумент: Римская империя, то есть первое христианское государство, существовала и до появления христианства, будучи, тем не менее, отмеченной благодатью христианства после явления Искупителя. Таким образом, Римская империя, продолжавшая существовать и в христианскую эпоху, оказывается более древней, чем римский Понтификат, а следовательно, император не может зависеть от папы, ибо императоры были еще тогда, когда пап не существовало. Этот абсолютно естественный и весьма убедительный в своей естественности аргумент поясняет нам причину столь, казалось бы, слабых и мифологических аргументов второго трактата. Свидетельства Вергилия необходимы не вопреки, а именно вследствие того факта, что поэт принадлежит к дохристианской культуре. Лишь свидетельство язычника может доказать первородство христианской империи – такова необычная логика Дантовой аргументации.

Однако зачем было Данте доказывать этот тезис? Традиционные ответы сводятся к тому, что флорентиец, горячо любя имперскую идею, решил ее отстоять с помощью своего сочинения. Однако есть что-то недостоверное в образе Данте – идеолога имперского похода в Италию для всех тех, кто хорошо знаком с текстами и соответственно с образом мысли флорентийца. Скрытая мотивация приора-изгнанника должна быть иной, и ее действительно нетрудно найти. Для этого нужно лишь вспомнить, что «авиньонское пленение», лишившее Рим присутствия понтифика, произошло незадолго до того, как была написана De Monarchia. Если мы обратимся к тексту трактата, мы не найдем там прямых антипапских выпадов, ибо истинное значение трактата не касалось сиюминутной вражды папы и императора, и Данте говорил о чем-то совершенно другом. Что же он хотел сказать? Для понимания этого необходимо создать правильную историческую перспективу.

Данте был свидетелем падения папского Рима, и понтифик на его глазах стал пленником ненавистного флорентийцу французского короля. Ось мира изменилась, и Италия, еще недавно бывшая тем центром, где скрещивалась власть духовного и светского правителей христианской вселенной – папы и императора – осталась заброшенной, ибо центр тяжести сместился в сторону Франции и ее короля, пленившего папу. В