Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

путешествовать по иному свету, и, возвратившись, он окажется неуязвим для земных стрел, ибо он более не человек, но дух, призрак, герой, на которого люди смотрят с трепетом. Он изменил свою природу, и ему поклоняются как прародителю, не догадываясь о том, что его богоравная гениальность соткана усилиями их жестокости. Таковой, без преувеличения, была судьба Данте.

Я еще раз назову увиденные мной три стоянки, которые преодолел флорентиец на пути к внутренней гениальности. Первая стоянка – открытие в себе способности оперировать образами и сознательное развитие этой способности. Вторая стоянка – структурирование внутренних образов и создание из них «операционной системы», способной в критической ситуации автономно управлять сознанием и вторгаться в его программы. Третья стоянка – актуализация синтетического имагинативного разума, то есть самосогласованной системы внутренних образов, и как следствие – «изменение программы», выживание, ментальное и физическое. Конечным результатом преодоления этих трех стоянок является обретение исключительно мощных креативных возможностей, а проще говоря – гениальности.

Таков результат моего общего анатомического исследования Дантовой внутренней гениальности. Сейчас я не поясняю механизм того процесса, что я условно назвал «изменением программы», ибо скажу об этом в заключении, – пока же я подвел итог системного описания. Быть может, зрители Дантова внутреннего театра остались разочарованы сказанным, не услышав рецепта обретения столь славного умения. Ожидать, однако, этого было бы так же глупо, как и надеяться, что анатомирование трупа без труда укажет человеку способ оживления материи. Я, в полном согласии с общечеловеческими убеждениями, показал, что гениальность так же чужда мирной жизненной повседневности, как человеку – крылья. Если мы столь успешно ходим, тогда зачем нам крылья? Но для того, кто утратил способность не только ходить, но и существовать на этом воздухе, чудо обретение крыльев представляется чем-то вполне закономерным, и более того – справедливым, как справедлива логика эволюции. Гениальность – это вынужденный дар: таков мой ответ. Но дается он не всем, кому он жизненно необходим, и для того, чтобы обладать им, человек должен определенным образом усовершенствовать, развить свой разум и воображение. Лишь позже, «на грани исчезновения» он окажется перед выбором – либо обрести этот дар, актуализировав креативную потенцию, либо умереть, исчезнуть, сойти с ума. Гёльдерлиновых «сынов Альп», которые «бесстрашно проходят над пропастью по легким мостам», несравненно меньше, чем тех несчастных, чьи кости белеют на дне этих пропастей. Упавший в нее, обретший смерть, исчезает мгновенно и навеки, те же немногие, что выжили и обрели бесконечные силы, воздвигают своей жизнью высочайший памятник своему одиночеству. Этот страшный памятник, покрытый адской копотью и увенчанный вечнозеленым лавром Земного Рая, привлекает своей недосягаемостью многих, не замечающих разверзшейся перед ним пропасти, ибо пропасть эта – та «середина жизни, которая – в смерти».

Я не случайно заговорил о памятнике. Те герои, в ком мы с радостью признаем «блаженных гениев», поражают воображение потомков не только своей бескрайней креативной способностью, но также и не свойственным человеку умением обеспечивать себе бессмертие, пусть и «опосредованное». Для многих, кто по той или иной причине не способен понять и оценить тексты флорентийца, Данте все равно предстает как «богоравный» образ, ибо для них первейшее свидетельство его гениальности – в его культурном бессмертии. И здесь мы подходим к исключительно интересной и малоисследованной проблеме, проблеме гениальности как возможности создания себе «культурного бессмертия». То, что я говорил о внутренней гениальности, касается только самого гения, будучи всего лишь фактом его создания, и в распоряжении читателя остается только опыт-слепок, остается некий знак, иероглиф, который необходимо расшифровать. Однако чтобы понять смысл этих знаков, подчас удивительных своей темнотой, необходимо изначально понимать или хотя бы иметь общее представление о тех истинах, что будут открыты, – таков парадокс разгадывания мыслительного опыта. Человек, на своем опыте не почувствовавший прелесть «иного путешествия», вообще не способен осознать тот простой факт, что оно существует. Поэтому тексты, подобные Дантовой «Комедии», традиционно толковались неверно, будучи отнесенными в разряд либо художественной литературы, либо мистики.

Смысл сказанного гением, как правило, остается неясен – и тем не менее, даже не понятого, его признают гением. Каким образом можно объяснить этот парадокс? На мой взгляд, объясняется это тем, что существует два уровня гениальности – гениальность внутренняя, обращенная на ментальное и физическое выживание своего творца, и гениальность внешняя, направленная на создание специфического образа гения, который люди согласятся признать таковым. Наличие двух этих уровней абсолютно необходимо, ибо человек, оставивший знаки своего труднопостижимого мыслительного опыта, обязан обеспечить своим текстам и соответственно своему опыту максимально благоприятные условия для выживания. И сделать это возможно, лишь создав себе «культурное бессмертие» как человеку-мифу. Текст, чей смысл неясен, может сохраниться лишь в том случае, если его оберегает магическая тень автора, и автор должен сделать все, чтобы после смерти его человеческая сущность трансформировалась в такую тень, способную защитить свои прижизненные творения.

Итак, наш взгляд обращается к «внешней» гениальности. Она, без сомнения, обладает своей ясной и четкой логикой, которую нам предстоит исследовать. Первое, что необходимо признать, – это факт сознательного создания «внешней гениальности», иными словами, согласиться с утверждением, что гений преднамеренно прилагает усилия к созданию такого своего образа и образа своих текстов, который обеспечит им выживание, а себе – рукотворный монумент в виде «культурного бессмертия». Читавший Convivio не имеет возможности усомниться в том, что Данте отлично понимал законы «внешней» гениальности. И тем не менее сказанного им недостаточно, чтобы обнажить перед читателем эти законы.

Образ гения создается двумя путями: через прагматику порожденных им текстов (прагматику в очень широком значении этого слова) и через нетривиальную человеческую судьбу, через «житие», вступающее в странный синтез с текстами. Соединение жизни и текста порождает очень странный фантом, прекрасно описанный Блоком: «тень Данта с профилем орлиным о новой жизни нам поет» – и весьма ядовито осмеянный Мандельштамом. Фантом этот обычно не имеет ничего общего с реальным образом автора и с реальным смыслом его текстов, однако он прекрасно обеспечивает им выживание и неувядающую народную память. Чтобы, подобно Блоку, не порождать страшных гибридов, необходимо разделить текст и судьбу и показать в отдельности, что в них способствует реализации внешней гениальности. Начнем с прагматики текста.

От эпохи Данте нас отделяет семь столетий, и было бы наивно думать, что та прагматика текста, которая обеспечивала ему выживание в XIV веке, способна была поддержать его существование в XVII веке, и тем более в веке XIX. Не стоит доказывать столь очевидную вещь, что мы сейчас в Данте видим нечто совершенно иное, чем его современники и ближайшие потомки, но и для них,