Интриги дядюшки Йивентрия - Максим Ельцов

Герцог Януш вир Тонхлейн вернулся в Хлейнглогт уже взрослым мужчиной, а по меркам того времени и вовсе древним стариком. Из чужих краев он привез целую библиотеку чудных бронзовых книг, буквы в которых были вытравлены жуткими кислотами, множество намертво запечатанных сосудов черного камня, стеклянные лари, наполненные благовонными маслами, и множество нелюдимых слуг. И красавицу жену экзотической наружности.

– Так я, получается, на одну какую-то долю шаунец? Живешь себе, живешь – и такое вдруг узнаешь…

Постоянные попытки втянуть себя в войну герцог вир Тонхлейн теперь игнорировал. За время его отсутствия Стол Герцогов распался и погряз в склочных междоусобицах. Теперь каждая сторона конфликта хотела видеть его во главе своих войск. И он был вправе возглавлять любую из сторон, если его титулы что-то и значили. Просители и гонцы целыми днями скреблись в двери Хлейнглогта и прямо-таки озолотили владельцев нюрлигских постоялых дворов.

Однако война докатилась и до земель герцога вир Тонхлейна. Теперь, когда в его замок хлынули спасающиеся от очередных освободителей крестьяне из окрестных деревень и жители Нюрлига, он не мог остаться в стороне. Когда замок битком набит не очень чистоплотными людьми, вся прелесть бытия в положении герцога пропадает. Кроме того, его жена не переносила запах местного пива и кислого сидра, которым безостановочно заливались вышедшие в неожиданный отпуск крестьяне, а потому слезно умоляла своего мужа прекратить безобразие любым путем. А еще они не опускали за собой стульчак, причем в каждом углу замка. Он отправился на войну с твердым намерением покончить с ней поскорее. Жена же его намекала на то, что поток под замковым мостом очень быстро унесет останки нежелательных жильцов Хлейнглогта.

Януш, вступая в войну, особо не мелочился с выбором сторон и принял сразу все, заверив представителей каждой в эксклюзивности своей лояльности. Вовремя меняя гербы на плаще и временно отказавшись от сна по ночам, он умудрился свести войска всех враждующих сторон на одном холмистом лугу, через который протекал ручей.

– Заячий Ручей! – вскочил с криком Йозефик, и пустая бутылка с глухим стуком упала на землю. – Скажите, что я угадал!

Были разбиты лагеря. Ночью столпы искр взвились в небо в самом сердце Бурнского леса. В глубинном тумане задвигались тяжелые медленные тени. Из леса хлынули волки. Не стаями, но настоящим прибоем. Костры потухли первыми, потом ушла луна и звезды, а ночь наполнилась хрустом и криками. Холмы покрылись трупами волков и тушами людей, рыбы в ручье умерли от соленой крови… Утро не наступило. Долгие недели продолжалась Темная охота, и мало кто остался жив на берегу Заячьего Ручья. И тогда свершилось колдовство. Люди и волки уподобились друг другу и потеряли самих себя. Оборотни. Одни движутся от зверя к человеку, а другие от человека к зверю – и знать нам не дано, кто перед нами.

Бурнская война и Темная охота закончились в тот день, когда ни человек, ни зверь не мог найти в ближнем ни врага, ни друга. Страх, стыд и смятение читались в сотнях глаз возле напитанного кровью Заячьего Ручья. Тогда герцог Януш вир Тонхлейн вошел в глубины леса, и больше его никто не видел, пока он не вернулся…

– Кажется, я понял, к чему вы ведете. Януш весь этот ваш балаган приютил и научил жить и цветочки нюхать, – ехидно сказал Йозефик, справляя малую нужду под гостеприимно раскрытым окном. – А к суду это какое имеет отношение? Бедняжку сейчас сожрут? Или же ее по-человечески повесят? Мне, собственно, теперь плевать – я ее забираю и ухожу, а вы мне поможете.

Мало кто в Заячьем Ручье знал, что их городу повезло быть украшенным творением величайшего архитектора герцогской эпохи. Любой знаток архитектуры лишь по одному силуэту, кусочку кладки или клочку миазмов из подвала узнал бы в здании Ратуши Заячьего Ручья детище мятущегося гения Либинарха Глюкло. Его раскладные дома-шкатулки и дворцы со скользящими залами стали предметом яростного коллекционирования и бережного хранения. В то время как уже обездвиженные остовы административных зданий вроде рынков, театров, больниц и особых больниц для душевно неустойчивых личностей (в одной из которых и довелось окончить свой путь великому мастеру) по-прежнему служили обществу верой и правдой. Попутно последние превращались из чудесных туфелек архитектуры в растоптанные гамаши. Ратуша была выстроена в любимом стиле Глюкло, и любой культурный человек обязан знать в каком. Нет? Что и требовалось доказать. Один зал суда выдавал пристрастия архитектора с потрохами. По ажурным конструкциям раскрывающихся лепестков, реверансу в сторону арен древности в виде песчаного пола в центре и даже расположению мебели, которая, между прочим, крепилась к каркасу здания весьма надежно, – по всему этому можно было догадаться.

В зале суда звенело знойное безветрие, какое любит пастись в сосновом бору поближе к полудню. Оно и утречком не против позвенеть, но жалкие дрожащие капельки росы становятся той мокрой каплей дегтя в сухой бочке меда, которая портит ощущение полной неподвижности воздуха, природы и времени. Лепестки похожего на василек зала медленно раскачивались и убаюкивали расположившихся на них жителей Заячьего Ручья. Они сладко зевали и пытались поудобнее устроиться на выбеленных временем досках, похожих на кости. Только самые активные продолжали вяло помахивать флажками.

Начало увеселительных мероприятий откладывалось из-за неявки одной из сторон. Другая сторона, обвинительная, возмущенно теребила усы и то и дело перекладывала бумаги по своему столу, но это все была чистой воды работа на публику. Лингнум Амех профессионально изображал возмущение несерьезным отношением противоположной стороны к ее обязанностям, а сам же ликовал, что таким образом избежал необходимости исполнения собственных. Он искоса поглядывал на возвышающиеся над залом суда часы и не мог дождаться, когда большая стрелка вновь окажется в зените. Тогда бы он пораньше вернулся домой и тайком от семьи на задней стенке платяного шкафа поставил бы еще одну зарубку.

У одного из входов в зал суда послышался печатный шаг, сопровождаемый пронзительным скрипом подметок по паркету, потом он перешел в еле слышный шелест идеально белого песка. В зал, как разгоряченный жеребец, ворвался Йозефик вир Тонхлейн. Он пробуравил вопросительным взглядом государственного обвинителя до задней стенки черепа и так узнал, где положенное ему место. На предложенном ему столе, укрытым синим сукном, стояла белая табличка:

Из-за особого «натянутого» воздуха и яркого солнечного света табличка казалась настолько пронзительно-белой, что ее силуэт был виден даже сквозь веки. Кстати, они теперь обнимали глаза своего обладателя не темнотой, а розовой пеленой.

Молодой вир Тонхлейн с важным видом положил чемодан на стол. Замешкавшись на мгновение, он открыл пасть этого походного шкафа из кожи не священных шаунских крокодилов и бережно извлек оттуда сонно моргающего Йойка. На того огромное количество зрителей не произвело никакого впечатления. Странный неподвижный воздух превратил слабо поддающийся контролю кулек агрессии в пушистую тряпку. Белка проворно свернулась комочком и сладко захрапела, отчего по столу пошла ощутимая вибрация и серебряные письменные приборы и графин со стаканом мелко задрожали. В принципе, что делать дальше, Йозефик не знал, поэтому сел и успокоился. Если бы у него были хоть какие-то сомнения по поводу собственной компетентности, он бы весь извелся, но вир Тонхлейн знал, что в судебных делах он полный ноль, а значит, и повода для беспокойства нет.