Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

Не успокоится, не уймется, пока не вычерпает до донышка, пока не швырнет вдогонку, в яму, последнюю горсточку песка или истает в холодном небе вместе с кудрявым прощальным дымком.

25

Дебют Безродова был фантастичен. В лучших традициях сюжета – провинциал штурмует столицу.

Его не бог весть какую пьеску принял правительственный театр. На первом представлении публика дружно похлопала первому блину, а вскоре лирическая героиня его одарила своей благосклонностью.

– Все как в романе. Какого же ляха вы кинулись задирать державу?

– Это не так легко объяснить. Меня испугала моя удача.

26

Он и себе не умел объяснить этот измучивший его страх. Увидеть ему привелось не только бесчисленных неизвестных солдат. Хватило времени насмотреться и на увенчанных фаворитов.

Их век оказался еще короче.

Еще вчера они что-то вещали, вертелись на подиуме, охорашивались, работали острыми локотками, и вот уже никто и не вспомнит, кто они были, как они выглядели, что говорили, куда все делись.

И где они, эти вчерашние люди? Всех будто сдуло, пропал и след.

27

Безродову и себе самому было непросто растолковать, что не дает ему насладиться своей головокружительной молодостью на гребне успеха, в заветном городе, в дурмане разделенной любви.

Что означает эта тревога, это язвительное сомнение – что он заслужил улыбку судьбы, все эти дары и щедроты?

Все складывалось чрезмерно гладко, слишком эффектно и живописно. При этом – вопреки обстоятельствам, в жестокие дни, когда под откос летели жизни, ломались люди.

Воздух был сперт, ядовит, удушлив. Единственно правомерным жанром была трагедия, лишь она. Все остальное, кроме подчеркнуто бесстрастной графики документа, могло быть лишь мифом, ложью, вздором.

Решительно все было против него – бездомность, анкета, южный норов, а больше всего его неуместность в столице бронзовевшей империи.

Его появление в Москве, в которой его никто не ждал, где не было ни двора, ни кола, ни близких, ни родных, ни знакомых, с одним чемоданом, с пустым карманом, уже само по себе было вызовом – новой реальности, новому курсу, жестокому климату диктатуры.

Всякий пришелец, незваный гость, внушал колючее подозрение – кто дал ему право здесь появиться и, больше того, отвоевывать место?

Чем мог он развеять, хотя бы умерить это понятное недоумение? Ничем не известен, никем не подперт – одна лишь беспечность и убежденность: все образуется и наладится. Что из того, что пуст карман, есть рукопись на дне чемодана.

А что же еще? Да ничего. Лишь театральное восприятие себя самого как героя действа и авантюрного романа.

Но все получилось и все срослось, и тонкая невесомая нить, еле заметное волоконце неведомо как скользнуло в ушко, и звезды неведомо как сошлись над шалой головой фантазера, и вот уже столько десятилетий прошло, пронеслось, а сам он все чаще не смотрит вперед, а только оглядывается, и это значит, что срок его вышел, жизнь кончилась, и, стало быть, можно не опасаться ни ее гнева, ни ее запоздалых милостей.

При всем своем литераторском опыте Безродов не раз и не два дивился тому, как щедро и безоглядно автор раздаривает себя своим героям. Не раз и не два дивился тому, как раздает придуманным людям заветные мысли, сердечные тайны, как расточительно тратит он тяжкий, оплаченный кровью опыт души.

А вдруг однажды, проснувшись утром, обнаружит, что это транжирство ему слишком дорого обошлось – нечем ни радоваться, ни мучиться, пусты закрома и пуст он сам.

Сегодня это увидел он, завтра увидит его читатель.

Таков гонорар за его отвагу и за бесстыдство, публичную исповедь.

И тут же подумал: кто его знает, возможно, когда нагнетаешь искренность, прячешь за нею свою недостаточность.

28

Странную, темную, непонятную выбрал он однажды профессию! Хотя навряд ли тот южный мальчик сам ее выбрал, скорее всего, она его выбрала, собственной волей его усадила за письменный стол.

При этом сама она, к этому времени, существовала больше для видимости, в сущности, выродилась, использовалась в чисто утилитарных функциях – обслуживала тот мутный режим.

И все же неведомо для чего и вопреки всем обстоятельствам профессия умудрялась жить. Где-то проскальзывала, где-то просачивалась, порою – с первобытным упорством, как травка, пробивала асфальт.

Как всякий литератор, Безродов должен был сделать серьезный выбор между долгосрочной осадой и быстрым кавалерийским штурмом. Стратег избрал бы неспешный путь, тактик предпочел бы атаку.

Безродов не был ни тем, ни другим. Уйти в подземелье, в подполье, в бест ему не позволял темперамент, ему было важно увидеть плоды столь щедро затраченных усилий. Довольствоваться случайной удачей и снисходительной похвалой ему было мало, при всей своей трезвости, был он достаточно амбициозен. Потому он держал дистанцию – ему казалось, что именно так он сможет сохранить независимость.

Возможно, это была иллюзия, любая броня, даже самая прочная, может предательски прохудиться, и в самый неподходящий момент.

Но, как бы то ни было, этот фантом ему послужил и даже помог. Безродов сумел сохранить лицо.

29

Когда я шутливо, а то и серьезно, даже бестактно пытал Безродова, насколько герой его сюжетов с ним соотносится и главное действующее лицо – это он сам, Безродов отшучивался:

– Да почему же вы мне отказываете в воображении? Обижаете.

Я отвечал ему в тон:

– Нисколько. Просто я спрашиваю себя: зачем ему сочинять, напрягаться, что-то придумывать? Не легче ли вспомнить и рассказать, как он кадрил советских девушек?

Безродов смеялся:

– Просто умора.

Я сохранял серьезную мину:

– Да уж такая у вас репутация.

Эта игра была и приятна, и стала у нас почти ритуальной. Безродов вспоминал свои подвиги, а я был доволен, что мне удалось отвлечь его от пасмурных мыслей. В последнее время они все чаще и все упорней его осаждали.

Однажды, когда я просил его вспомнить свою победоносную юность, он кисло буркнул:

– Пора вам понять, мемуаристика – жанр коварный, да и опасный. Свидетельствует, что ничего не осталось, кроме соблазна ходить на погост, хныкать о прошлом и грезить о вечном.

Я возразил:

– Вы сами сказали: литература – это память.

– Все, что осталось сказать в эти годы. Пока записная книжка – помощник, она во благо, когда становится единственным кормом – печальный сигнал: ты поднял вверх свои лапки и требуешь уважения к возрасту.

Все же я подстерег день и час, и мне удалось расшевелить его, разворошить его кладовую.

30

Судьба этой яркой, красивой женщины зеркально отразила судьбу ее необычного государства.

И как разительно отличались одна от другой эти две биографии – ее и Безродова – все решительно, от их