Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

похож на терпилу.

– На самого себя похож.

– Ты значит – особая статья?

Безродов чувствовал, как накаляется, густеет воздух. Но видно завелся:

– Каждый особая статья. Только не каждый про это знает. Жаль.

Она недобро спросила:

– Чего ж тебе жаль? Какой жалельщик… Ты, дядя, не прост.

Он мрачно кивнул.

– Никто и не говорит, что прост.

– Да вижу я, вижу. Секу я быстро. С самого первого дня знакомства. Пялился на меня, словно целился.

И неожиданно спросила:

– Ноги красивые у меня?

Он рассмеялся.

– Всем удалась. Что ни возьми.

Она лениво проговорила:

– Ну так бери, пока дают.

35

Вспомнилось:

Несколько лет спустя, в ясный безоблачный денек, узнал, что срок ее на земле безвременно, нежданно, пресекся.

И будто рядом, с такой отчетливостью услышал озабоченный голос:

– Когда по тонкой жердочке ходишь…

36

Он избегал читать биографии творцов-долгожителей – неизменно одно и то же! – звонкий расцвет и ярко освещенный манеж, рукоплескания, разные бляхи, и вот уже медленно гаснет свет, уходят зрители, зал пустеет.

Потом – никуда от него не деться – признание своего поражения, опустошенность, бессильная злость.

Не всем хватает ума и достоинства укрыться в тени, не мозолить глаза тем, кто пришел занять их место. Гораздо чаще все происходит по старой хрестоматийной схеме – сперва унизительное барахтанье, опустошенность, бессильная злость.

Нет, что угодно – любая схима, но только не этот стыдный исход – все выходящее из-под пера, вяло, бесплотно, пустая порода.

Вот стихотворцы, они устойчивей, им помогают рифмы, созвучия, дар соразмерности, чаще его коротко называют ритмом.

Ритм и есть мировой закон, обуздывающий вселенский хаос. Когда-нибудь он приручит и нас, тогда и настанет эра разума.

37

Ну что же, настало время проститься с моим Безродовым – столько лет мы были сиамскими близнецами, казалось, вросли один в другого. Оставим его наедине с этой самоубийственной памятью, доставшейся ему то ли в дар, то ли в расплату за все грехи.

Пусть вспоминает, пишет, зачеркивает, тревожит давно ушедшие тени, перелистывает свои дневники. Пора нам отдохнуть друг от друга.

38

Чем больше поэт, тем откровенней, безжалостней его диалог со спутниками и современниками, тем он немилосердней и жестче, когда подводит итоги трудов, острей ощущает свою недостаточность и неспособность своей эпохи дать ему точные ответы. Еще болезненней его ранят несоответствия, несовпадения и невозможность соединить огонь и лед, концы и начала.

Как весело, дерзко и триумфально когда-то входил молодой Маяковский в таинственное урочище слов.

Испытывал и пробовал каждое – на ощупь, на зуб, на вкус, на звон.

И найденное, не то ниспосланное, не то осенившее, было по стати, по росту, по голосу, по калибру.

Он звал революцию, которую еще не назвали переворотом, как главную женщину своей жизни.

Не сомневался – она услышит, узнает, примет, поймет, воздаст.

Немного было ему отпущено в преобразившемся отечестве – не набралось и пятнадцати лет.

И все эти годы так исступленно хотел уверить свою республику, что он в ней не чужак, не бастард, что он ей предан, что он ей нужен.

Путь от горлана до агитатора он одолел.

Стать главарем при жизни не смог. Не дотерпел. Не дослужил.

Это и было его удачей, хотя он об этом не догадался.

Тут ему повезло. Не дожил.

39

Нынче, когда на исходе дней нехотя подбиваешь бабки, хитрить с самим собою нет смысла – способности были невелики.

И все же, выбор, сделанный в детстве со взрослой решимостью, был для меня единственным – альтернативы не было.

Ни южный футбол, ни южные девушки, ни все другие щедроты юга ничто не могло меня убедить, что этот дарованный тебе срок нужно прожить, а не записать, что эта добровольная схима нелепа. Не смертный ли грех – распять свою жизнь на плахе письменного стола?

Судьба оказалась крутым орешком, но все в ней сложилось и все срослось.

И, понимая неотвратимость последнего шага, я сознаю, что тяжелее всего проститься с чистой страничкой писчей бумаги, всегда поджидавшей меня по утрам.

40

Люди придумали государство и все его главные институты, когда убедились, что не рискуют остаться лицом к лицу со свободой, что друг для друга они опасны.

Свобода – трудное испытание. Она исходно предполагает разноголосицу и разномыслие. Она приучает к суровому климату почти неизбежных несовпадений, пристрастий, интересов, возможностей. Она далеко не всегда совместима с одним и тем же местом рождения.

Сосуществование свободы и власти всегда драматично, всегда болезненно, в России – тем более, ибо в ней власть всегда индивидуально окрашена и отношения с нею народа, прежде всего, эмоциональны. В России правитель, будь это князь, царь, вождь, президент, не только княжит, царствует, правит, ведет за собою – здесь каждый раз страна вступает в новый роман. Она отдается, и повелитель хочет не только ее покорности, он еще ждет ее любви.

В ответ он дает ей как высшую милость, как знак отличия, свое имя. Так возникают петровская Русь, и дней Александровых начало, и николаевская Россия.

Когда рождается человек с душой и умом, с воображением, он почти сразу же вовлечен в сложные и опасные связи с мертвыми и живыми идолами.

Здесь мало что от него зависит, ибо отпущенный ему дар может сыграть с ним и злую шутку, неведомо куда завести. С ним невозможно договориться и уж тем более – приручить.

История самого Безродова была сравнительно благополучной. Пусть не бескровной, но не смертельной. Литературному человеку стерильная безбедность вредна. Нужно понять, чего ты стоишь. Дорогу осилит тот, кто выстоит.

Однако не взваливай на себя груз непомерных обязательств. И помни, что шапка Мономаха не по Сеньке. Не надорвись. Умей соразмерить свои возможности. Не торопись обскакать свое время. С веком уместней быть наравне. Тот, кто его опережает, может попасть на сковородку.

Ты утверждаешь, что век хромает? Что делать, Байрон тоже прихрамывал. Но все поэты жарко мечтали за ним угнаться. Не удалось.

Поэтому не истязай свой дар. И примирись с тем, что он скромен. Какой уж есть. Проживешь и с ним.

Но можно и воспитать и выковать характер. Он-то все и решает. И закалять его надо смолоду. В старости человек одинок. Значит, характер необходим и независимый, и твердый. Иначе худо тебе придется.

41

В молодости подстерегла меня тяжкая и, как считалось тогда, роковая неисцелимая болезнь. Справиться с нею я не надеялся, я только спрашивал сам себя:

– За что? Так рано… Это не верно. Я еще ничего не сделал. Это неправильно, несправедливо.

Рядом со мной неслышно томился неразговорчивый доходяга. Однажды