Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - Станислав Симонов

Он вышел из санчасти и тоскливым голосом сообщил:

— У меня в крови не хватает гермафродита.

— А что по телевизору показывают? — спросил он и ткнул пальцем в темный экран. — Опять негры уголь грузят?

Они познакомились по мобильному телефону. Есть такая услуга: отправляешь запрос, получаешь ответ. Она училась в Литературном. Много занятий, много скучных лиц, мало денег, мало времени, много фантазии. Он тоже, кажется, где-то учился. Впрочем, неважно. Он очаровал ее длинным текстом своих эсэмэс. Была весна, она погружалась в Пруста и Джойса. И тот и другой ей очень нравились, он тоже ей нравился. Его длинные эсэмэски напоминали сразу и Джойса и Пруста. Ежедневно из телефона на нее лился поток его сознания. В тексте не было ни запятых, ни точек, ни даже пробелов. Он ее очаровал настолько, что она потеряла голову. А поток сознания все лился и лился. Только потом выяснилось, что у него был телефон «Сименс С50», а в нем не работала клавиша, отбивавшая пробелы в тексте, и западала клавиша с пунктуацией.

Матрица, любимое слово клинцовских обитателей. Частенько кто-нибудь из них заявлял: «Он такую матрицу завернул» или «Там у них такая матрица». Имелась в виду сложная многоходовая интрига, или действие по добыче запрета, или нечто подобное.

Монах был переведен из Стародуба в Сураж по перережимке. Именно он мне рассказывал о брате — и опосредованно — обо мне. Просидел четыре месяца, подписал разрешение о выходе в город, взял у кого-то из зеков напрокат одежду, занял деньги у охранника, собрал у всех, кому нужно что-то купить, деньги и сбежал.

Как только садишься за стол, берешь ручку и склоняешься над чистым листом бумаги, мысли тут же начинают разбегаться в разные стороны. Пугаются чистого листа, что ли?

Качели — от сомнения и безысходности до радостной и острой надежды, и тут же обратно. Их, наверное, можно назвать пенитенциарными качелями. Или еще как-нибудь, например, пеникачели.

21 ноября. Поздняя осень превратилась в раннюю весну, да и застыла в таком положении. Я продолжаю сидеть, и кажется мне, что это будет длиться вечно, хотя умом понимаю, что ничего вечного быть не может и когда-нибудь это все закончится. Но от моего понимания легче не становится. Хуже всего, что окружают меня сплошные гоблины; вот в этом, наверное, и есть наказание.

Из всех прокуроров приличный всего один — и то это актриса Ковальчук.

Сижу в библиотеке, а передо мной на стенах — портреты писателей, как это бывает в школьных классах.

Окурки сигарет грудами валялись в сортире. Словно это были не сигаретные бычки, а пулеметные гильзы, оставшиеся после недавнего тяжелого боя. Что-что, а общественные туалеты в России не меняются, являя собой незыблемость внутреннего устройства общества — вонь, грязь и безобразие.

— А что, Стас, ведь сатанизм и пессимизм — это же одно и то же?

Меня наказали не тем, что лишили свободы, не тем, что отгородили от общества, приставили охрану, посадили на полезную диетическую баланду, лишили связи и прав, а тем, что окружили дебилами, контуженными, просто идиотами и пустейшими существами, которых человеками разумными язык не поворачивается назвать.

22 декабря. Вчера сообщили о смерти Туркменбаши на шестьдесят шестом году жизни. В Туркмении траур, отменили даже встречу Нового года. Идет демонтаж всех елок, и отовсюду скалятся золотые изображения Ниязова. Преемников не оставил. Видимо, еще себе три жизни намерил — и на тебе, диагноз: остановка сердца. Похоже, удавили голубчика, свои же и удавили. Уж очень бодро выглядел старикан.

В Англии наконец поймали, если не врут, очередного Джека Потрошителя. Умертвил пять проституток. Говорят, отец трех детей. Но им верить?!

29 декабря. До свободы осталось три года и триста шестьдесят три дня. Не четыре, а именно три года, а это существенная разница. Это если все пойдет нормально. Вот так же на этой психологии играют наши магазины. Девятьсот девяносто девять рублей — это не тысяча рублей, а девяносто девять рублей — не сто рублей. Итак, три года с хвостиком. А в Москве дождь с грозой и градом.

5 января. Зима стоит такая, словно я никогда не уезжал из Германии, плюс один — плюс шесть. Снег дали на десять часов под Новый год, и так дали, словно его оплатили именно ровно за десять часов лежания на земле. В Ираке казнили Саддама Хусейна. Говорят, вел себя он крайне мужественно.

Я понял, почему нет снега. Под Новый год Белоруссия наконец подписала соглашение с «Газпромом», и на радостях отопили пол-России.

Такое впечатление, что Россия медленно сползает по материку в сторону Турции.

10 января. Снега нет. Сумрачно. Дождит. На меня устало пялятся мертвые окна пустого барака. Я же сижу и читаю «Оружие — слово» Котлячкова и Горина.

3 февраля. Вплоть до 20 января стояла осень. Снега не было вообще. Температура стояла плюс пять — плюс семь, прямо как в Кельне в свое время, затем ударили морозы — и пошло-поехало. Как водится, все оказались не готовы к зиме. От брата никаких известий вообще. Опять канул в неизвестность. У него вроде бы появились какие-то варианты. Сижу враскорячку и верю, и не верю в чудо. Усталость веры. Удивительное дело, оказывается, и у веры может быть усталость.

Марату запросили восемнадцать лет. Могут дать лет пятнадцать. По крайней мере, меньше десяти не получит точно.

10 февраля. Брат нашелся в Нижнем Новгороде. Похоже, его, бедолагу, начали катать.

В сериале «Суд идет» увидел в роли прокурора своего адвоката. Забавно.

11 февраля. Работаю с маятником. Практически самостоятельно дошел, позже выяснилось, что это целая технология. Выяснил: оказывается, жил раньше. С 519 по 587 год жил в Европе, был не беден, не богат, занимался торговлей, был мужчиной, имел двоих детей. С 1110 по 1213 год жил в Европе, умер от старости, имел троих детей. С 1509 по 1617-й жил в России, был дворянином, жена, трое детей. И все это сказал маятник. Каково?!

17 февраля. Работаю на теплице, совмещая работу в библиотеке.

Вчера поймали трех побегушников. Пробегали всего четырнадцать часов.

21 февраля. Морозы. Брата продолжают возить.

Сон. Снилась Галина Яцкина. Меня выпустили на сцену в спектакле «Погоня». В ужасе иду по сцене. Текста не помню совершенно. Впроброс партнерам говорю:

— Хотелось бы текст освежить.

— Какой? — спрашивают.

— А весь.

И тут раздается голос Яцкиной:

— А не нужно ему ничего освежать. Пусть так идет.

Забавно, что перед этим сном ее показывали по телевизору.