Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

лишь на старинные фотографии с Нижинским в роли Призрака[147]. Хуже того, за отсутствием «живого» музыкального сопровождения Нурееву пришлось еще и танцевать под фонограмму. В столь странном положении он прежде никогда не оказывался. Вряд ли стоило покидать дом ради такого сомнительного предприятия, если не считать, конечно, весомого контраргумента – гонорара в четыре тысячи долларов[148].

Но и Орликовского Нуреев, похоже, начал выводить из себя. «Он работает больше любого другого танцовщика из тех, кого я видел, – жаловался он репортеру Францу Шпельману. – Вчера он трижды просил меня отложить последний дубль, потому что ему, видите ли, казалось, что нужно еще поработать. Это самый амбициозный из всех известных мне танцовщиков, абсолютный перфекционист. Но вне сцены он бывает непомерно упрямым и грубым. Настроение у него постоянно меняется! Человек настроения! С ним так трудно поладить! Никогда не знаешь, чего от него ждать».

Проигнорировав табу на упоминание имени Толчиф, Орликовский дал себе волю и рассказал Шпельману о том, как пара проводила свободное время. «По вечерам он тихо сидит у себя в номере, а Мария Толчиф массирует ему ноги, и никто не смеет вымолвить ни слова, пока проигрыватель играет на полную мощь – “Реквием” Моцарта, Четвертую симфонию Брамса, “Тристана и Изольду” и эту бесконечную “Божественную симфонию” Скрябина… Порой он ставит это произведение три, пять, десять раз подряд… Я сводил его здесь в ресторан “Тройка” – лучшее русское заведение к западу от Москвы. Так он едва прикоснулся к еде. “Все это подделка!” – это был его единственный комментарий…»

Не менее интригующим вышел и рассказ самого Нуреева – первое развернутое интервью из всех, что он впоследствии давал. Отказавшись отвечать на вопросы о личной жизни (в России, многозначительно подчеркнул он, «только спецслужбы этим интересуются»), Рудольф просто изложил свою историю, которую годами будет пересказывать все с большим и большим удовольствием. Как ни странно, в том интервью он заявил, будто бы народным танцам научил его отец, а приглашение в Кировский он получил после того, как Сергеев увидел его выступление в театре с коллективом уфимских танцовщиков.

Зато, отвечая на вопрос Шпельмана о его планах на будущее, 23-летний Нуреев с замечательной прозорливостью и уверенностью очертил свои цели: «Я собираюсь увидеть артистов Датского королевского балета. Потом поеду в Лондон. Оттуда надеюсь отправиться в Нью-Йорк. Конечно, я хотел бы поработать с таким хореографом, как Баланчин. И мне, естественно, хотелось бы выступать в “Ковент-Гардене”. Но я больше нигде не буду работать на таких условиях, как в Париже. Я не хочу, чтобы меня представляли фриком или какой-то диковинкой. Я хочу обрести свою артистическую индивидуальность. К этому и стремлюсь: к собственной индивидуальности в качестве танцовщика, а потом – и хореографа, и педагога. И я своего добьюсь, даже если мне для этого придется создать свою труппу».

Из Франкфурта Рудольф попытался дозвониться Пушкину. После нескольких неудачных попыток ему это удалось. Под постоянное пощелкивание в трубке (верный знак того, что разговор прослушивается) Рудольф попросил педагога не тревожиться за него, сказал, что жив, здоров и танцует. Поговорил он и с Ксенией. Хоть и убитая горем из-за его побега, Ксения оказалась «единственной, кто не побоялся поддерживать с Рудиком отношения, – рассказывала Любовь Романкова. – Александр Иванович опасался лишиться работы, а Ксения была пенсионеркой, и ей мало чем могли навредить. Рудик с ней договорился, что будет звонить в условленное время. Иногда она звонила мне, зная, что он будет звонить, и я к ним приходила. Это всегда держалось в большой тайне».

Второй звонок Рудольф по предложению Толчиф сделал в Копенгаген. «Здесь кое-кто желает с тобой познакомиться, – предупредила Мария Бруна из таксофона. – Его зовут Рудольф Нуреев». Брун решил, что она шутит. «Тогда я передала трубку Рудольфу, и вот так они познакомились», – вспоминала Толчиф, вскоре пожалевшая о том, что свела их вместе.

Глава 13

Рудик и Эрик

Приезд Нуреева в Копенгаген совпал с поворотным моментом в карьере Эрика Бруна: в тридцать два года Брун достиг вершины славы и… оказался в тупике. Этот датский принц, вечно искавший себя в танце – под стать своему знаменитому соотечественнику, терзавшемуся поиском жизненного смысла, – мог исполнить свою партию на сцене безупречно и скрыться за кулисами в подавленном состоянии. Однажды Брун признался: за всю карьеру он достигал гармонии в художественном воплощении своего сценического образа всего раз пять или шесть. «После этого я два – три дня бывал почти больным. Сгорал полностью. А затем приходило желание вновь пережить это невероятное состояние. Ты пытаешься испытать то же самое ощущение. Работаешь ради этого и приходишь в отчаяние». Вечно стреноженный неуверенностью в себе, Брун был самым беспощадным своим критиком. «Он танцует ради удовлетворения некоего абстрактного идеала совершенства, – отмечал критик Клайв Барнс. – На свете нет другого танцовщика такого стиля, такого величия и такой страсти». Восхищавший балетоманов своей бесподобной технической и артистической виртуозностью, изяществом линий и классической чистотой исполнения, Брун был танцовщиком из танцовщиков, настоящим danseur noble – олицетворением благородного стиля в балете. И, безусловно, прирожденным артистом. Будучи на десять лет старше Нуреева, он обучался танцу с девяти лет. В девятнадцать Брун поступил в труппу Датского королевского балета и в скором времени стал ее «божеством». Прославившись на всю родную Данию, он оставался практически неизвестным в Америке, когда в 1949 году пришел в «Американ балле тиэтр». Но уже через шесть лет сделался всемирной звездой. Увы, невзирая на всеобщее признание и хвалебные оды, Брун в сентябре 1961 года вдруг почувствовал, что достиг той черты, у которой он уже не знал, к чему стремиться дальше. «Казалось, вокруг не было других танцовщиков. Все смотрели на меня. Я чувствовал себя одиноким…»

С неожиданным появлением в его жизни Нуреева у Бруна появился стимул к соперничеству – то, что он уже отчаялся найти. Но заплатить ему за это пришлось множеством проблем, на что Эрик вовсе не рассчитывал.

Одной из них стала Мария Толчиф, недолгую связь с которой Брун годом раньше резко порвал. И потом «бегал от Марии как сумасшедший», по свидетельству его близкого друга, хореографа Глена Тетли, также побывавшего с «Американ балле тиэтр» на гастролях в России в 1960 году. Не успели Толчиф и Рудольф разместиться в копенгагенском отеле «Англетер», как она позвонила Бруну домой и пригласила его выпить с ними. Брун хорошо запомнил ту встречу: «Уже вечерело, и в номере было довольно темно. Я поприветствовал Марию, рядом сидел этот молодой танцовщик,