Трансплантация - Алексей Козырев

— Тьфу ты! Опять Чмо не туда! — не сдержался Ротиков. — Так, значит — русский, не женат, мама, брат четырнадцати лет. Отношения с родственниками поддерживает. Так… принимает участие в самодеятельности.

— Но это все они принимают, — махнул рукой Кактус.

— Много читает, — продолжал занудно зачитывать Ротиков, — любит поэзию, отношения строит… Дальше опять лирика… Вот и итог: колония не поддерживает ходатАйство, извините, ходатайство…

Артист громко и выразительно хмыкнул, глядя прямо на Ротикова.

— …ну прошение, в смысле, в связи с наличием неснятого дисциплинарного взыскания. Всё, — вздохнув с облегчением, закончил доклад Ротиков.

— Вот видите — не поддерживает! — разливая чай, подчеркнула Елена Александровна. — А в деле что-нибудь сказано — за что взыскание?

— Нет, — вновь полистал документы Ротиков. — Дата только. И всё. Совсем недавно схлопотал.

— Ну вот, что я вам говорила!

— Я врачу колонии звонил, — взял слово Кактус. — Знакомы мы, вместе учились когда-то. Так вот — у Есенина была попытка самоубийства. Хорошо, успели парня из петли вытащить. Еле откачали. Ну и, естественно, начались проверки. Кучу нашли всякого. И изъяны в воспитательной работе, и неуставные отношения, и лекарства просрочены, и на кухне подворовывали… В общем, спасибо нашему Есенину, руководству — три выговора, одно несоответствие.

— Да, какая уж тут поддержка прошения! — покачал головой председатель.

— И правильно! — согласился Ротиков. — Есенину вашему, что чужие жизни, что своя, — одна цена — копейка… Убийца, да ещё и никуда не пригодный, слабый, безвольный человек.

— Маяковский, Фадеев, Цветаева… Сергей Есенин тот же, — помахал томиком поэта Мартов, — в конце концов, что, тоже слабаки?

Выехав на своей коляске в центр кабинета, Артист тряхнул богатой шевелюрой и с пафосом, присущим профессиональному чтецу, продекламировал:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки и слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Кактус и Елена Александровна не удержались и зааплодировали.

— Спасибо вам, — театрально поклонился Артист, — но я не ради этого. Мне вот что интересно: а наш Есенин, перед тем как в петлю лезть, оставил «стих» какой?

— Тут ясности нет, — ответил задумчиво Мартов. — Говорят, что вроде и была какая-то записка. Я вчера запрос в колонию сделал. Обещали в течение дня сообщить. Ну, мы их пунктуальность хорошо знаем, а теперь с этим ЧП с заложниками, думаю, и вообще рассчитывать не на что.

— Слушайте! — опять завелся Ротиков. — Кому нужна эта записка? Мне, например, совсем не нужна. Такой же голубиный бред.

— Какой ещё такой голубиный? — наивно удивился Кактус.

— А вы как считаете: «Друг мой, милый мой, ты у меня в груди…» Не голубой, что ли? А, Семен Алексеевич?

— А в дружбу настоящую вы, Ротиков, не верите? А то, что Есенин мог эти стихи и сыновьям посвятить, и самому себе, кстати…

— Ну, я бы всё равно так не написал…

— Вот с этим, милый мой, — восторжествовал Артист, — и впрямь как-то трудно не согласиться… — Не надо только к словам придираться, — парировал Ротиков. — Ни я, ни вы, ни Кактус Семен Алексеевич… ни Пушкин Александр Сергеевич — я это имел в виду. — Но, мужики, — не обращая внимания на Ротикова, продолжил Артист, — мы не на того Есенина переключились. В конце концов личное дело поэта, кому он там кровью последний свой стих нацарапал. Хоть бы и мужичку какому… Не наше это дело. Так что давайте возвращаться к Владимиру Есенину. — Так и всенародный наш туда же… — сокрушенно покачал головой Мартов. — Ну а куда же мне еще, Александр Сергеевич? Все же «друг мой, милый мой…». Куда же от этого деться. Я помню, в школе, во времена далекие, нас, на всякий случай, так учили: «До свиданья, друг мой, до свиданья, милая!!! ты у меня в груди…» Тоже ведь не просто так… — Доброжелателей с баночками черной краски в руках у нас хватало во все времена, — прервал Артиста Мартов. — Я Есенина обожаю, кто-то его не любит. Но, согласитесь, все лучшее в его биографии и стихах связано с ЖЕНЩИНОЙ. Только женщине он мог написать кровью своей предсмертные стихи. Кто она? Не знаю. Это, и впрямь, его личное дело. Его личная тайна. Вы, Ротиков, тут Пушкина всуе помянули, мол, он бы так не написал. Послушайте тогда уж и Пушкина:

Мой милый друг! Расстался я с тобою.

Душой уснув, безмолвно я грущу.

Блеснет ли день, за синею горою,

Взойдет ли ночь с соседнюю луною,

Я все тебя, далекий друг, ищу;

Одну!!! тебя везде воспоминаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь — невольно призываю,

Заслушаюсь — твой голос слышен мне…

Неожиданно впервые пробудился телефон на директорском столе. Раздалась знакомая всем мелодия песни «Не жалею, не зову, не плачу…».

— Не понял! Какой еще Есенин Сергей Александрович? — Кактус первым оказался у аппарата и явно опешил. — Сейчас громкую связь включу.

— Сергей Михайлович. Я брат Володи Есенина, — послышался по громкой связи чуть заикающийся мальчишеский голос. — Я с вахты звоню. Дайте, пожалуйста, трубку Александру Сергеевичу. Он мне сказал позвонить в шесть часов.

— Ну уж и не знаю даже. Брат, говоришь? Ладно, подожди, — и, прикрыв ладонью микрофон трубки, Кактус подозвал пальцем Мартова к телефону: — Александр Сергеевич, тут пацан звонит. Говорит, что младший брат нашего с вами Есенина Владимира. Возьмете трубку?

— Мартов слушает.

— Это я, Александр Сергеевич, вы обещали мне сказать… как там решили насчет Вовки…

— Не успели, Сережа. Извини, случай особый, сложно нам пока решение принять.

— Но ведь вы обещали в шесть… А сложно вам потому что не знаете многого. А я знаю. А вы меня выслушать не хотите. Комиссия, называется… Может, разрешите? Ну, пожалуйста!

— Даже не знаю, — Мартов виновато посмотрел на членов комиссии, — может, позволим, раз уж все равно пришел?

— А он и не уходил никуда, — вмешался в телефонный разговор голос вахтера, — здесь все время в вестибюле мерз. Простудится пацан, боюсь.

— Ну так как, члены комиссии по помилованию, есть возражающие? — без надежды на успех спросил Мартов.

— Возражаем, не возражаем, — Ротиков был как всегда непримирим, — вы, маму Есениных приглашая, тоже превосходно с нами посоветовались. Может, еще двоюродных племянниц позовем? То-то весело будет. В общем, я категорически против.

— Я тоже возражаю, — поддержала Ротикова Елена Александровна, — мы с вами взрослые, серьезные люди и не можем принимать во внимание ребячьи россказни. Да и указ не рекомендует присутствие посторонних на заседаниях комиссии. Короче, я против.