Исповедь старого дома - Лариса Райт

— А похожа, как похожа!

Похожа Анна была только на одного человека на свете. Только глаза ее, в отличие от материнских, были серыми.

— Вы знаете мою маму?

— Ты знаешь ее маму? — пихнул художника в бок стоявший рядом мужчина. — Расскажи-ка нам, — добавил он кокетливо.

— Ваша мама — она? — обратилась к Анне молодая женщина, показывая на висевший на одной из колонн портрет.

Анна взглянула на картину. Сомнений не оставалось: на зрителя смотрела молоденькая и прекрасная Алевтина Панкратова.

— Вы с ней дружили, да? — снова попыталась растормошить она художника.

— Дружил? — вдруг захохотал сосед хозяина и снова пихнул последнего. — Ой, держите меня, если теперь это так называется! Да он был ее мужем!

— Алекс! — гневно рыкнул художник, но было уже поздно.

— Мужем? — Анна отступила на несколько шагов и внимательно посмотрела в серые глаза художника. — А в каком году?

— Кажется, в семьдесят третьем, — услужливо подсказал все тот же беспардонный мужчина.

— Алекс, прошу тебя! — снова одернул художник, впрочем, ругая себя, а не друга. Сам виноват: написал портрет, да к тому же хвастался близостью с этой красивой женщиной — вот и получил. И потом, Алекс выпил больше, чем надо, вот и разошелся. А какой с пьяного спрос?

— Пошли! — Художник дернул Анну за руку и провел в помещение, отделенное от галереи плотной дверью.

— Вы мой отец, да? — спросила она, нисколько не сомневаясь в утвердительном ответе. Все указывало на это: год ее рождения, отсутствие воспоминаний об отце до шестилетнего возраста (время появления оператора), его серые глаза и, наконец, те баснословные счета из клиники, которые он оплатил.

— Нет. Поверь, ты ошибаешься. Твой отец умер еще до твоего рождения.

— Умер? Почему же она никогда мне об этом не говорила и почему, черт возьми, вы оплатили все мои счета?!

То ли художник тоже был нетрезв, то ли угрызения совести не давали ему покоя все эти годы, но он, несмотря на обещание, данное Алевтине Андреевне, рассказал Анне правду. Она слушала, не перебивая и не выказывая эмоций. А когда он закончил, посмотрела тяжелым, нехорошим взглядом. Сказала только:

— Что ж, считайте, что расплатились.

Анна резко развернулась и покинула галерею. Благодарить ее хозяина женщине было не за что.

На следующее утро, когда она уже паковала чемодан, посыльный доставил в гостиницу большой тяжелый прямоугольный сверток с оформленным на ее имя таможенным разрешением на вывоз предмета искусства. Разворачивать упаковку Анна не стала, у нее не было никакого желания смотреть на улыбающуюся, беспечную мать.

В Москве, взяв такси, она тут же направилась в квартиру известной актрисы.

— Держи! — Даже не поздоровавшись, Анна бросила матери картину.

— Что это? — Мать начала срывать бумагу, одновременно разглядывая дочь и не уставая восхищаться: — Нука, ты просто как новенькая! А почему руки-ноги закрыты? Сейчас же тепло. Остались следы, да? Ну, это ничего. Главное — лицо, правда? В театре вообще ничего не заметят и обнажаться заставить не смогут. Даже выгодно, да?

Бумага наконец поддалась, и актриса резко побледнела, взглянула на дочь вызывающе:

— Ты его видела, да?

Анна тяжело кивнула.

— И что он сказал тебе?

— Все…

Алевтина Андреевна шагнула к дочери и произнесла с вызовом:

— Между прочим, мы вернули тебя к нормальной жизни. Могла бы хоть спасибо сказать.

— Спасибо? — усмехнулась Анна. — А за что? За то, что убили моего отца?

Она развернулась, чтобы уйти, но в то же мгновение услышала за спиной звук падающего тела.

С великой актрисой Панкратовой случилось практически то же самое, что и с ее первым мужем: тяжелый инсульт, паралич и полная потеря речи. С одной только разницей: она выжила.

Когда через полтора месяца к ней вернулась речь, первыми ее словами были:

— Долг платежом красен.

Медсестра, сидевшая в палате, решила, что актриса говорит о дочери. Мать помогла ей обрести былую красоту, а теперь дочь не отходит от постели матери. Но если бы Анна слышала это, она смогла бы объяснить, что актриса Панкратова имела в виду исклю-чительно себя и свои личные неоплаченные долги.

О своем дочернем долге Анна, впрочем, тоже не забывала. Напротив, думала о нем все те полтора месяца, что мать не могла говорить. Слухи о возвращении Кедровой быстро распространились по столице. Анне звонили с предложениями и приглашениями, она отговаривалась занятостью в больнице, и тогда у нее интересовались здоровьем матери, а на следующий день в газетах появлялись статьи, цитировавшие ее слова. Анна понимала, что, оставь она мать в столичной больнице или в санатории, или даже в собственной квартире при сиделке, нежданных визитов прессы избежать не удастся. Не так давно мать не позволила ни одному прощелыге сфотографировать Анну в жалком виде, теперь пришла пора дочери отплатить матери тем же.

— Долг платежом красен, — без конца повторяла Анна.

Она сознавала одно: укрыть мать в надежном месте, поручив о ней заботу кому-то другому, — дело ненадежное, всегда найдутся зоркие глаза, большие уши и длинный язык. Только она могла спасти великую актрису от того, что та считала унижением. Они должны были уехать вместе, только так можно было исчезнуть из поля зрения прессы и через какое-то время перестать быть лакомым кусочком для репортеров.

Приняв решение, Анна воспользовалась предложением свекрови и уже через несколько дней после того, как к матери вернулась способность говорить, ехала на встречу с человеком, который без всяких расспросов отдал ей ключи от дома и все велел «кланяться его Леночке». Анна снова позвонила свекрови, чтобы передать приветы.

— Я уезжаю. Знаю, что вы никому не расскажете.

— Не расскажу.

— Спасибо.

— Мне-то за что? Благодари отца Федора.

Отец Федор умер во сне через несколько дней после их последнего разговора. Когда Михаил примчался в больницу, медсестра с соболезнованиями вручила ему записку и сказала:

— Как чувствовал вчера вечером, все сокрушался: «Он, — говорит, — предо мной исповедался, а я перед ним не успел». Это он о вас, да?

— Наверное.

— Вы записку-то почитайте. Она ему с таким трудом далась.

На бумаге еле заметными буквами было нацарапано всего три слова буфет, конверт, дом.

Уладив в больнице формальности, Михаил кинулся обратно в домик при церкви. Там вместо того, чтобы начать складывать вещи (понятно же, что пришлют нового батюшку и обман раскроется, да и возвращаться в Москву давно пора), распахнул дверцы старого буфета, где когда-то искал паспорт священника и который так и не открывал с тех пор.